Гневом у меня выражается гнев, ответила бы она в другой ситуации, но в ту ночь сказала только:

– Я скучаю по тебе.

– Побудь со мной, пока я не усну, – попросила Аника, протянула руку к Исме, нащупывая выключатель. Погасила свет.

– Жили-были девочка и мальчик, звали их Аника и Парвиз, и они умели разговаривать с животными.

Аника рассмеялась.

– Про страуса расскажи, – напомнила она, уткнувшись в подушку, голос прозвучал глухо.

Аника уснула прежде, чем Исма довела до конца детскую сказку, некогда придуманную мамой для нее, первенца, а потом отредактированную старшей сестрой для близнецов, но Исма еще долго оставалась на линии, слушая, как обе они дышат в унисон, в точности как в былые времена, когда Аника забиралась к ней в постель, очнувшись от дурного сна или чего-то испугавшись при пробуждении, и только ровный пульс старшей помогал частившему сердечку младшей уняться, пока единственным слышным звуком не оставались их ритмичные вдохи и выдохи и вселенная не замирала вокруг.

Все утро она притворялась, будто не замечает его в другом углу подвального кафе, где он возился с кроссвордом. Но когда она заказала на ланч сэндвич и вернулась к своем столу, он подошел и сказал, что тоже надумал поесть и нельзя ли ему сесть рядом.

– Престон-роуд, – заговорил он, возвратившись спустя несколько минут с тарелкой пасты. – Мне это название показалось знакомым, когда ты упомянула, где родилась, но я не мог сообразить, пока не глянул на карту. Это же Уэмбли. Семья моего отца живет в тех же местах. Я приезжал туда каждый год на Ид-аль-Фитр[1].

– В самом деле? – переспросила она, предпочитая не признаваться в том, что ей точно известно, где именно жила семья его отца, как и в том, что она знала (а он, видимо, нет) о переезде его родственников в Канаду.

– Была такая песенка, ее пели кузины моей маленькой сестренке, если старших не было поблизости. У меня в голове так одна строчка и застряла. С ума сводит, что не могу вспомнить все остальное, а сестренка и вовсе ее забыла. Может, ты знаешь?

И он вдруг напел пакистанскую поп-мелодию, сочиненную еще до его рождения – он ведь на четыре года моложе Исмы, это она уже выяснила. Она узнала напев, не слова, у него вышла абракадабра, приправленная урду. Он пропел две строчки, тихо, лицо залилось краской – вот уж не ожидала от него такой застенчивости, ведь голос у него вполне приятный. Исма отыскала песню у себя на телефоне, протянула Эймону. Тот нацепил наушники, дорогущие, хотя сам он едва ли задумывался об их цене. Парвиз мечтал о таких. Юноша слушал, прикрыв глаза, на лице – скорее узнавание, чем радость.

– Спасибо, – произнес он, когда песня закончилась. – О чем тут говорится?

– Славятся девушки со светлой кожей, которым нечего в жизни бояться, ведь каждый влюбится в их светлую кожу и голубые глаза.

– О да! – рассмеялся он. – Когда-то я знал. Этой песней дразнили мою сестру, но она предпочитала воспринимать ее словно комплимент – и так оно и вышло. Видишь, какая у меня сестра.

– А ты? Тебе песня понравилась?

Он слегка нахмурился, вонзил зубцы своей вилки в короткие трубки макарон.

– Нет, похоже, не понравилась, – сказал он растерянно, как человек, не привыкший отвечать на вопросы о своих склонностях.

Он поднес вилку ко рту и с негромким чмоканием засосал макароны.

– Ох, извини. Обычно я веду себя пристойнее за столом.

– Не беда. Ты хоть немного говоришь на урду?

Он покачал головой – такой реакции и следовало ожидать, учитывая его попытку воспроизвести песенку, и Исма уточнила:

– И не знаешь, что такое bay-takalufi?

Он выпрямился и поднял руку, словно школьник: