Видимо, ещё в юности большинство из нас покинуло Царство Небесное и всю свою жизнь проводит вне Его. Так что же было в детстве такое, чего всем нам, взрослым, теперь не хватает? А было ожидание будущего, была любознательность! Было искренним восприятие бытия, и желания были искренними, и доверие к жизни было, и способность к изумлению, да ещё – много сердца и совсем не много ума, а значит, было настоящее, безусловное счастье.

Жизнь осталась прежней, но изменились мы – просто стали взрослыми… Но, возрастая, мы не вызрели, потому как первым условием зрелости является возврат к детскому мировосприятию, но с учётом жизненного опыта. Голубиная простота, опирающаяся на мудрость змия, есть условие для нас, взрослых, к возврату в Царство Небесное, но прежде нам вновь предстоит стать и навсегда остаться детьми, ибо и цветы, и птицы, о которых говорит Господь, ведут себя как дети. Как это определяется? Да просто: они живут – и всё. Но человек – иной: ему необходимо покинуть детство, повзрослеть, готовясь к зрелости, а далее созреть, то есть стать зрелым. Это происходит, когда удивительнейшим образом в его душе объединятся мудрость и наивность, вера и сомнение, предприимчивость и кротость, мастерство и неискушённость, основательность и лёгкость, смелость и осторожность, честолюбие и скромность, решительность и сдержанность, озорство и совестливость, требовательность и терпеливость. А всё это вместе и есть любовь – сила, при которой, казалось бы, несовместимые вещи, соединяясь, взаимно дополняют друг друга, показывая тем самым нескончаемую мудрость дела рук Божиих.

Однажды в своих стихах мой друг, поэт и переводчик Вадим Николаев, так написал о ней: «Эта детская фотография вызывает странную грусть». Вообще-то у меня много детских фотографий, и все на удивление необычные: словно кто-то серьёзный хотел, чтобы всё именно так и получилось. Отец любил снимать, и потому, несмотря на то, что в те годы это было не так легко, как сегодня, снимки регулярно пополняли простенькие семейные фотоальбомы. Фотографии разные: есть такие, что мне нравятся, есть и те, что не очень, и дело не в качестве самой фотографии – просто бывает, нахожу в них что—то тревожное, отстранённое, как бы не моё. Удивительно, но хорошо помню, как отец снимал. Глядя на фотокарточку, нередко вижу папу, стоящего за её краями с фотоаппаратом в руках и дающего советы, как лучше сесть или встать. Но это пришло позже, ибо во дни моего младенчества меня это абсолютно не касалось.

Не знаю, как оно получилось, но есть среди прочих одна фотография, на которую я смотрю в самые непростые для меня дни, смотрю, когда мне, что называется, совсем невмоготу, совсем лихо. Однажды, взглянув на эту фотографию, мама мне рассказала, что как-то раз она оставила меня в садике на продлёнку и, немного отойдя, вдруг увидела, как я подбежал к забору, прижался к решётке и смотрел ей вслед молча, долго и внимательно, смотрел именно так, как на этой фотографии. И тогда она вернулась и просто взяла меня с собой на дежурство. И это было счастьем, запомнившимся на всю жизнь. На фотографии мне года три, и кажется, что в тот момент я гляжу не столько на фотографа, сколько на весь мир сразу. Где-то там в самой глубине своего сердца я так и остался ребёнком, со вниманием и осторожностью вглядывающимся в этот мир. Когда же я, устало и обречённо, смотрю на этого мальчика, то слышу, как он тихо-тихо, как-то совсем не по-детски сдерживая слезы, говорит мне: «А ведь я родился не для того, чтобы ты вёл себя так, как ты это делаешь сейчас. Ты вырос, а теперь предаёшь меня, не желая жить дальше. Не бросай меня, не предавай, прошу тебя… Выдержи всё, что с тобою происходит, и дай мне… дай, пожалуйста, дожить эту жизнь до конца».