Когда работа становится центром вашей жизни, весь мир начинает подчиняться заведенному вами порядку, и выйти из этих рамок бывает непросто. Есть какой-то вселяющий в душу уверенность покой в том, чтобы сидеть за своим столом рядом с телефонным аппаратом и компьютером, в любой момент иметь возможность отправить фотографии картин, вступить в переговоры или в спор по поводу цены, прибегнуть к лести – и все это не вставая с кресла, с которым вы сроднились и которое сроднилось с вами, и то и дело посматривая на бликующие воды Темзы и прохожих, то полураздетых на жарком солнце, то с головой укутанных от дождя. Здесь все находится под контролем, хорошо знакомая среда, кафе и рестораны, железобетонная рутина и известные границы действительности, про которые вы точно знаете: здесь можно надавить, а здесь лучше остановиться.

У кого вообще есть время праздновать новоселье в выходные?

– Ну же, тайный мой советник, – произнес по громкой связи голос Мэгги, в котором сквозили нотки шутливой угрозы, – найди уж время, будь так любезен.

Мэгги была моей художницей и более того – одной из моих по-настоящему близких подруг. Мэгги Тернер. Я открыл ее картины несколько лет назад по чистой случайности и выжал из нашего знакомства максимум, хотя ее рано или поздно непременно нашел бы кто-то другой, потому что в мире искусства не бывает так, чтобы никто из дилеров в конечном счете не обратил внимания на столь одаренного художника. Но я оказался первым, и, кажется, это что-то да значило.

Я тогда приехал в Манчестер по чьему-то приглашению после знакомства на одной вечеринке. Я даже не помнил точно, кто это был, но вышло так, что меня зажали в уголке в самый подходящий нетрезвый момент. Гений Мэгги явил себя, пусть и не в полную мощь, будем честными, в одной-единственной безрадостной акварели, которую повесили для заполнения стены на выставке выпускных работ местного колледжа искусств и дизайна. Я тысячу раз бывал на подобных мероприятиях и на этот раз добросовестно исполнял свои обязанности: ходил по залу, пытался дать каждой из картин шанс, – но с каждым шагом все сильнее мечтал оказаться в другом месте, где угодно, только бы подальше от этой выставки. Я кивал, когда подобало кивнуть, останавливался, чтобы изучить технику, композицию, смелость мазка, перспективу, тень, – и все это время ощущал на себе застенчивые взгляды, почти исступленную тревогу, исходящую от двадцати молодых людей, которые чувствовали себя в каких-то метрах, а потом и сантиметрах от собственного будущего и уже видели над головами мерцание звезд. Я не могу точно описать, что именно тогда искал. Наверное, след чего-то, не поддающегося определению. Намек на большее. Нечто особенное. Оно ощущается мгновенно. Картины нельзя было назвать плохими; эти ребята явно смогут зарабатывать себе на жизнь, преподавая рисование в школе или выбрав весьма прибыльную стезю графических дизайнеров в рекламном бизнесе, а может, будут попутно удовлетворять свои художественные потребности или питать упрямые надежды, проталкивая пару картин в год в клубы, общества, библиотеки или навязывая их людям, которые считают возможным купить себе звание обладателя безупречного вкуса. Однако работы всех выпускников носили на себе печать подобия. Всех, кроме нее.

Ей до окончания колледжа оставался еще год, и ее самой даже не было на выставке. Ее картину повесили рядом с несколькими работами младшекурсников, очевидно, для того, чтобы продемонстрировать выдающееся мастерство студентов, но я много раз видел этот трюк прежде и знал, что настоящая его цель в том, чтобы выгодно подчеркнуть достоинства более отшлифованных картин. Это, как мне кажется, многое говорит о субъективной природе искусства, а еще о ходе рассуждений в головах тех, кто разбирается в искусстве и, предположительно, знает, как лучше.