Так что, вернувшись оттуда, ни славы, ни денег, ни бешено романтических впечатлений бедняга не привез. Зато привез великолепный оливковый фингал под правым глазом и собственное сатирическое стихотворение «Тяжело в деревне без нагана».

Разумеется, с фингалом ситуация была классическая. Конечно, их было восемь, а Леня – один. И конечно им здорово бы не поздоровилось, если бы они его догнали. А стихотворение родилось спонтанно при виде догнивающего коровника, разрушенного еще белочехами в 1918 году. Словом, сердце у Берестова сжалось, как лимон, и именно из него (подчеркиваю, из сердца, а не из пальца, как у профессионала) и вытекли те необычайно кислые строки.

Но неожиданно его легкомысленное творение разлетелось по заводу с непредсказуемой быстротой. Берестов сделался популярным буквально за один день. Разумеется, администрация не смогла простить ему славы и стала демонстративно не замечать автора. А когда в заводской многотиражке появился фельетон «Тяжело крановщикам без крана» в бухгалтерии стали забывать начислять ему премию за перевыполнение плана.

Любопытную истину открыл для себя Леня Берестов: оказывается быть поэтом в этой жизни втрое непростительнее, чем тунеядцем, или жуликом. Однако мы отвлеклись.

Итак, 25 июля в полдень Берестов не собирался ни в какой колхоз. Во всяком случае, добровольно. А принудить его не могли, так как в последнее время за ним не числилось нарушений. Но судьба так непредсказуема! Мысли молодого парня были настолько заняты Аллочкой, что он не заметил, как колхозная нервотрепка за спиной подозрительно утихла. Либо нашлись два добровольца, либо кому-то припомнили кузькину мать. Что произошло дальше, любой другой бы назвал случайностью, но Берестов расценил это, как перст судьбы.

Внезапно сзади из зловещей тишины выплыла местная нимфа Юлечка Самойлова. Она целомудренно хлопнула глазками и, стыдливо покраснев, спросила у Берестова стеснительным голосом:

– Леонид, хотите со мной в колхоз?

Креончик сбоку захихикал и деликатно уткнулся в платы, хотя никакой деликатностью Илюха не отличался. Берестов и на эту странность не обратил внимания и, каким-то идиотским образом потеряв бдительность, шаловливо промурлыкал:

– Неужели и тебя решили сослать, Юлечка? За что? Ты сегодня опоздала?

– Так поедите или нет? – топнула ножкой нимфа и залилась еще более целомудренной краской.

– Об чем речь! – расплылся в ослиной улыбке Леня, соображая, что если и такую телку решили запрячь в эту всеобщую навозную повозку, значит у проклятой администрации атрофированы последние чувства. Как она себе представляет эту хрупкую эфемерную прелесть с божественной фигуркой и зеркальными коготочками в грубых мужских сапогах? Это все равно, что розу бросить в чайник вместо кипятильника.

– С тобой хоть на край света, – промурлыкал Леня, представив, как плачет Аллочка и рвет от обиды волосы.

– Я серьезно.

– Когда я шутил?

– Значит, едем?

– Хоть сейчас.

– В колхоз?

– Куда угодно.

Самойлова открыла ротик, чтобы пролепетать еще что-то бесконечно наивное, но сзади, словно гром среди ясного неба, раздался голос начальника цеха:

– Итак, вы договорились.

Микросхема рассыпалась у Лени в руках, и сердце ускользнуло куда-то в коленки. Берестов вскочил со стула красный и трепещущий, точно пионерский галстук, и униженно залепетал:

– Я пошутил, Александр Григорьевич! Я не могу! Я болею! У меня все признаки открытого туберкулеза легких с инсультом миокарды…

– Итак, вы договорились, – повторил начальник с железно-бетонным нажимом, и Берестов с тоской подумал, что чем дубиноподобнее индивидуум, тем больше он хапает власти.