С южной стороны мой городок окружают отвесные скалы. Полоска каменистого пляжа тянется под скалами минного километров и приводит в соседний поселок.

Я любил приходить на берег, который кроме меня, наверно, и не любил никто в городе. Огромные плоские камни когда-то упали в море, и я привычно забирался на раскаленную поверхность, оставлял одежду и нырял в прохладную воду. Уплывал далеко в открытое море, иногда нырял с сеткой и доставал со дна огромных медлительных рапанов.

Обратно плыл уже медленнее, рассчитывая силы. В прозрачной, словно жидкий изумруд воде, был виден каждый камень, плантации бурых водорослей, стайки рыб.

Иногда засыпал на берегу, закутав голову рубашкой. Если начинался шторм, уходил по берегу в поселок.

В тени старой маслины располагалось небольшое кафе. Хозяин наливал мне молодое холодное вино. Он сам подбрасывал кривые виноградные корни в огонь. На раскаленном противне мидии шипели, исходя, словно соком, морской водой. Раскрывались створки, в перламутровых сердцевинах показывалось мясо моллюсков, пахнущее йодом и дымом.

В огромном казане хозяин варил рис, бросив туда десяток самых больших мидий. На глиняном блюде мне приносили плов, густо посоленный морской водой из мидий. Зачерпнув рис створкой моллюска, я ел плов и запивал его холодным вином.

Тонкие черные сигары в моей стране курили обычно на закате, после сиесты, когда человек пробуждается от тяжелого сна, пьет вечернюю чашку кофе. Я доставал железную коробочку с сигарами, угощал хозяина. Мы долго сидели молча, глядя на огни яхт в открытом море.

Темнели горы, кричали цикады и ночные птицы, огонь под казаном освещал кафе и черный перекрученный ствол маслины.

Я возвращался в город. Ноги с детства хорошо знали пыльную, едва видную тропинку, петляющую под скалами. Где-то совсем рядом, у ног, шумело ночное море.

Уезжая навсегда из своего города, я думал, что люди, которых я искренне и сильно любил, все улицы моего средневекового города не дадут мне покоя, потянут к себе, будут перед глазами и днем, и ночью. Но прошло десять лет, и я хочу только одного: идти ночью, в свете августовских звезд, по тропе в горах. Слушать цикад и грохот моря внизу, под скалами. Оглядываться изредка на костер, освещающий маслину и крошечное кафе на берегу.

Ярко-голубая прищепка была куплена в Москве. Конечно, не одна, а с несколькими десятками таких же, как она, укрепленных на картоне прищепок. Девушка упаковала в дорожные сумки не только прищепки, но и всю свою одежду, книги, постельное белье, тетради, фотоальбомы.

Ровно тридцать часов прищепки ехали в Крым. Хозяйка – Ольга Вадимовна – решила поселиться в Старом Крыму. Прищепкам предстояла интересная жизнь: держать мокрое белье во время весенних крымских бурь, ледяных январских норд-остов, июльских сухих ветров.

Прищепки поселились в большом целлофановом пакете на веранде. Зимой им было холодно и неуютно, но зато летом окна на веранде не закрывались. Можно было услышать все звуки улицы: крик петуха в соседнем доме, колокольчики коров, рев самосвал и мотороллера. На веранде у хозяйки собирались ученые и художники, бродячие монахи и путешественники. Какие споры подслушивали прищепки!

В июле двухтысячного года в доме несколько дней прожил Владимир Петрович. Ранней весной он уехал из Омска, решив обойти все монастыри и выбрать для жизни один. Но в каждом монастыре была такая сложная иерархия и почти беспредельная власть игумена, что от мысли поселиться в монастыре Владимир Петрович отказался. Из Старого Крыма ему предстоял недалекий путь – в армянский монастырь Сурб-Хач, в четырех километрах от города.