Однако обман, к сожалению, раскрылся далеко не в самый подходящий момент. Это произошло, когда директриса любезно откупорила коробочку конфет для того, чтобы угостить даму из Надзора и Попечительства, а у надзирательницы и попечительницы, как на грех, случился приступ кроличьего насморка, и бедная женщина вот уже как неделю дышала только ртом, выпуская такие миазмы из уставленной золотыми зубами пасти, что амбре кошачьего подарка терялось за этой вонью. Да и к тому же директриса, мечтательно закатив глаза так, что глазные яблоки падали за морщинистые веки, увлечённо рассказывала о предстоящих тратах выделенных приюту денег, и поэтому приглашённая дама, мысленно потирая указательный палец большим, совершенно не смотрела на то, что кладёт в рот. В общем, всего лишь дурацкое стечение обстоятельств.

Да и кошку, проведшую на лотке все праздники, Нежине тоже было жалко. Особенно в тот момент, когда директриса бежала по школьному коридору с выпученными глазами и корытцем, в котором словно памятник на постаменте гордо возвышалась кошачья фигурка с глазами, не менее удалёнными от положенного им места. Кстати, глаза любимицы директрисы и, соответственно, мадам Гортензии, которая трепетно и нежно любила всё, что было дорого директрисе, никогда больше не вернулись туда куда нужно. Иногда казалось, что они вот-вот выпадут, как у рака-отшельника. Эта особенность внушала ужас и благоговение редким гостям приюта, а особенно впечатлительные называли кошку сатанинским отродьем и спешили покинуть дом, что экономило немало средств на обедах.

Но неоценимую услугу, которую девочки оказали приюту, не оценили по достоинству. Виновной, как всегда, объявили Нежину, снискавшую себе славу отъявленной негодницы только потому, что она была менее подвижной и расторопной, чем её темноволосая подруга, успевавшая улизнуть до того, как директриса, онемев от изумления, разглядывала застрявший в окне толстый зад неповоротливой Куммершпик.

– Бежит кошка, знает, чьё мясо съела! – торжествовала директриса, барабаня тапочкой по увязнувшей части визжащей преступницы. Директриса весьма неодобрительно относились к любым нарушениям, неповиновению и прочей ерунде. Успокаивалась Лидия лишь тогда, когда от обуви в её толстых неуклюжих пальцах оставалась только истрёпанная подошва. В этот момент могучим движением руки она выдёргивала Нежину из окна, как гнилой гвоздь, и подошва стучала уже по лицу девочки. Но надо отдать должное: в совершенстве овладев искусством зуботычин, перед проверками директриса могучим усилием воли сдерживала свой буйный нрав, чтобы ни лицо, ни тело воспитанников не страдало. Чего нельзя сказать об их желудках: ведь голодных детей гораздо легче уговорить вести себя подобающе, а лёгкий блеск в глазах и синева под ними красноречивее слов убеждают спонсоров увеличить финансирование.

Впрочем, какая разница. Крупной неуклюжей Нежине всё равно часто попадало и за себя, и за Агату, а иногда и просто так, из-за дурного настроения как директора, так и воспитателей. И поделом, не умеешь быстро бегать – значит, будешь больно получать. «Голод – лучшее лекарство от капризов», – приговаривала Лидия, могучей рукой задавая направление движения неповоротливой Нежине, влетавшей в чулан на хлеб и воду. Задеть Лидию означало обречь себя на вечное голодание. Агату же не страшила подобна участь: Нежине часто казалось, что Неизвестная вообще ни клала в рот ни кусочка, питаясь собственными неистощимыми запасами энергии, рождённой чистой переваренной злостью.

Однако на подругу Нежина не обижалась. И хотя всё солнце дурной славы доставалось Нежине, а Агата лишь ловко пряталась в тени, во всём остальном она была замечательной подругой, но убежать от наказания считала делом чести и никогда не раскаивалась, живя по принципу «Виноват не тот, кто сделал, а тот, кого поймали».