Дверь ванной щелкнула, и Вероника, в конце концов, вернулась в комнату. Вместо короткого коричневого платья, в котором она была за ужином, на ней был длинный махровый халат того же кремового цвета, что и обернутое вокруг головы полотенце; она сняла линзы, и теперь на носу сидели маленькие прямоугольные очки; серьги в ушах поблескивали в свете ламп.

– Отлично, – сказала она, устроившись на диване поджав ноги, и потянулась за бокалом вина. Она сделала большой глоток.

– Как я уже говорила, история довольно странная. Не скажу, что мне самой сложно в нее поверить, потому что все происходило на моих глазах. Наверное, я не хочу верить, что все так произошло. Надеюсь, ты понял. Если нет, то скоро поймешь. Я читала одну твою книгу – про мумию, или как ты там ее называешь, – поэтому решила, что ты, по крайней мере, непредвзято отнесешься к тому, что я тебе сейчас поведаю. Что тут смешного?

– Прости, – ответил я, – обычно, после того, как люди узнают, что я пишу ужастики, они делятся на два лагеря: одни сообщают мне, что не читают ужасы – точнее, что ужасы им не по душе, – другие же обязательно начинают рассказывать ужастики из своей жизни. Мне интересно, случается ли такое с писателями детективов и романов?

– Что ж, – сказала Вероника. – Еще до того, как Роджер… Еще до его исчезновения я старалась придать всему, что с нами произошло, какую-то связность, упорядочить все в последовательный и логичный сюжет. После того, как он пропал, это стало моей навязчивой идеей. Где бы я ни была, что бы я ни делала – вела машину, смотрела телевизор, стирала белье, вела занятия, – в голове я постоянно прокручивала события прошедших дней, находила связь между казавшимися на первый взгляд разрозненными происшествиями, иногда додумывала целые эпизоды, которые просто не могли не произойти. Целый месяц – это было первое Рождество без Роджера, – я все записывала. Целыми днями я исписывала тетради. Кажется, в общем у меня вышло около четырехсот страниц мелким почерком, но я до сих пор не в состоянии свыкнуться с тем, через что нам пришлось пройти. И по-прежнему не могу все это осмыслить. Время от времени я заглядываю в тетради, пересматриваю написанное: вычеркиваю слова и предложения, добавляю новые на полях и между строк. Сейчас вряд ли кто-то, кроме меня, сможет их прочесть; записи теперь смахивают на абстрактные полотна.

Только что, в душе, я размышляла, с чего мне начать свой рассказ, и стоит ли его сокращать, чтобы быстрее дойти до конца. Я вспомнила нашу последнюю с Роджером ночь. Около трех часов утра Роджер поднялся с кровати и вышел на улицу. Он ходил во сне, я привыкла, – к тому моменту он уже несколько недель как поднимался каждую ночь ровно в три и бродил по дому. Но в ту ночь он впервые вышел на улицу, поэтому я последовала за ним. Обойдя дом несколько раз, он остановился на лужайке на заднем дворе. Была середина лета, но воздух был холодным, словно стояла зима. В пяти метрах от того места, где мы стояли, выдыхая клубы белого пара, была темнота. Не обычная темнота, какая бывает в три часа ночи, а угольно-черная темнота, разрезавшая двор пополам. Зверский холод исходил как раз от нее, словно за домом кто-то возвел огромную стену из черного льда.

Огромная черная занавесь, укрывшая мой задний двор, должна была повергнуть меня в состояние шока, но тогда этого не случилось. С нами уже произошло столько всего странного – то есть абсолютно ужасающего. Тем не менее, я подошла к Роджеру; он уставился в темноту, будто что-то там разглядывал.

– Вот оно, – сказал он.

Я спросила: