Расставались мы не без раздражения и ревности. У меня уже был новый друг, у него – нет. Окончательный разрыв произошел теплым октябрьским утром на автобусной остановке. Мглистый осенний свет лился с бледно-голубого неба, на котором то тут, то там проступало пузатое облако, похожее на мягкий пакет молока. Отозвав Адама в сторону (на остановке ждали автобуса еще несколько школьников), я показал ему две желтые таблетки, которые вытащил из маминой аптечки.

– Что это? – спросил Адам.

– На пузырьке было написано “валиум”.

– Что это такое?

– Не знаю. Какой-то транквилизатор. Давай проглотим и посмотрим, что будет.

Адам остолбенел.

– Проглотим эти таблетки? – переспросил он. – Прямо сейчас?

– Эй! – прошептал я. – Ты что? Потише!

– А потом пойдем в школу? – продолжал он еще громче.

– Ну да! Давай попробуем!

– Но ведь мы даже не знаем, что от них с нами будет!

– Вот и выясним заодно. Давай! Наверное, раз мать их принимает, они не особенно вредные.

– Твоя мама больна, – сказал он.

– Не больше, чем все остальные, – ответил я.

Желтые круглые таблетки размером со шляпку гвоздя лежали у меня на ладони, отражая матовое осеннее утро. Чтобы прекратить затянувшуюся дискуссию, я взял и проглотил одну.

– Дикость, – грустно сказал Адам. – Дикость.

Он повернулся и отошел от меня к другим ребятам. Наш следующий разговор состоялся через двенадцать лет в Нью-Йорке, когда он с женой вынырнул из коралловой полутьмы гостиничного бара. Он рассказал мне, что стал владельцем химчистки, специализировавшейся на особо трудных заказах: свадебные платья; старинные кружева; ковры, впитавшие в себя вековую пыль. Мне показалось, что он вполне счастлив.

Я спрятал вторую таблетку обратно в карман и провел утро в блаженной полудреме, идеально гармонирующей с погодой. За ланчем я снова встретился с Бобби. Мы оба улыбнулись и сказали друг другу: “Здорóво, старик”. Я протянул ему таблетку, предназначавшуюся Адаму, которую он тут же с благодарностью проглотил без лишних вопросов. В тот день я ничего не рассказывал. Я почти совсем не открывал рта. Но, как выяснилось, молчать со мной Бобби было так же интересно, как и слушать мою болтовню.

– Мне нравятся твои сапоги, – сказал я, когда он в первый раз сидел на полу моей комнаты, скручивая косяк. – Ты где такие достал? Или нет, погоди, это, наверное, нетактичный вопрос. В общем, по-моему, у тебя очень клевые сапоги.

– Спасибо, – отозвался он, мастерски заклеивая косяк кончиком языка.

Вопреки моим заверениям, что я курю марихуану с одиннадцати лет, я не делал этого еще ни разу.

– Вроде неплохая, – сказал я, кивнув на полиэтиленовый пакетик с золотисто-зеленым порошком, который Бобби извлек из кармана своей кожаной куртки.

– Ну… вообще-то… нормальная, – сказал он, закуривая.

Его спотыкающиеся фразы не содержали иронии, скорее уж в них можно было расслышать почти болезненную неуверенность и замешательство. Как будто он не сразу может вспомнить нужное слово.

– Пахнет приятно, – сообщил я. – Но я все-таки открою окно. Вдруг мать войдет.

Я считал, что нам просто необходимы общие враги, как-то: администрация Соединенных Штатов, наша школа, мои родители.

– У тебя, – сказал он, – замечательная мать.

– Нормальная.

Он протянул мне косяк. Естественно, я постарался изобразить из себя уверенного профессионала. Разумеется, затянувшись, я закашлялся так, что меня чуть не вырвало.

– Довольно крепкая, – сообщил он и, сделав элегантную затяжку, снова передал мне косяк без дальнейших комментариев.