Однако романтическая натура в сочетании со сверхспособностями до добра не доводит – опоэтизированный писарь превращается в жаворонка и вскоре оказывается добычей какого-то ловкого мальца. Во Фредериксбергском саду действительно полно птиц всех мастей, выбирай не хочу; на некоторых не то что фуражку – и цилиндр-то не набросишь. Сейчас они совершенно не боятся людей (мне доводилось, например, видеть цаплю, позирующую фотографам на перилах пешеходного моста), но это и неудивительно: в современной Скандинавии за ловлю птиц можно и по той самой шапке получить. Во времена же Андерсена, очевидно, «свободы попугаям» и другим пернатым никто не требовал, по крайней мере точно не мальчишки, шастающие по Фредериксбергскому саду. Впрочем, нет худа без добра: школяры, купившие свежепойманного жаворонка и забывшие запереть клетку, жили на Готской улице (Gothersgade), что напротив Розенборгского сада (Kongens Have)^{>Илл. >6}, а значит, писарю удалось здорово сэкономить на обратном пути. Вот и сходил погулять, называется.

Мы еще вернемся в Розенборгский сад, когда речь пойдет об «Ибе и Христиночке», да и во Фредериксбергский тоже, когда будем разматывать «Обрывок жемчужной нити», а пока послушаем, что сталось с последним «счастливчиком» в калошах.

Илл. 6

Розенборгский сад

Как именно писарь в обличии жаворонка добрался к себе домой, одному богу известно, – будем считать, что сработал птичий инстинкт ориентирования. И тут персонаж еще раз сталкивается со своим автором, причем опять на почве путешествий – это называется «у кого что болит». А «болеть» у Андерсена было чему: та первая заграничная поездка, в особенности ее итальянская часть, оставила такую массу впечатлений, что одним «Импровизатором» отделаться не удалось – надо было выместить еще на ком-то. Тут-то ему и подвернулся на свою беду студент-богослов с его грезами о путешествиях.

Мечтал он для начала о «чудной» Швейцарии и, выйдя как-то утром в соседских калошах подышать воздухом, домечтался до того, что там и оказался. И все бы хорошо, если бы не XIX век на дворе, когда львиная доля удовольствия в пути от «любования дивными окрестностями» съедалась убогостью транспорта: железные дороги тогда еще только зарождались, так что основным средством передвижения оставался медленный, душный и трясучий дилижанс. Его-то богослову-путешественнику и перепало сполна, но то были еще цветочки.

Чтобы вы могли в полной мере оценить ягодки, приведу сначала несколько цитат Андерсена, относящихся к той его первой поездке – точнее, к самому мучительному ее участку между Флоренцией и Римом. Вот, например, фрагмент из «Сказки моей жизни» (она появилась уже после «Калош», – видимо, и несчастного богослова Андерсену показалось мало):

Или вот еще, из итальянских писем Андерсена на родину: