– А это больно?

– Нет, вам больше не будет больно. Обещаю.

В затуманенных глазах девушки еще виднелся недавний ужас. Но этот ужас больше не имеет над ней власти, не сковывает безысходностью, не душит отчаяньем, и не пронизывает тело нестерпимой болью. Все закончилось. Огромная катастрофа в масштабах одного человека вдруг сузилась до просвета иголочного ушка и стала едва заметным отблеском в ее серых, еще живых глазах.

– Марина, вы должны быть максимально откровенны со мной, не пытайтесь ничего утаить и скрыть, это бессмысленно и только затянет ваше исцеление. Вы понимаете меня?

– Да, хорошо, я постараюсь.

– То, что с вами сейчас происходит, это нормальная реакция. Страх, чувство оторванности, полная потеря контроля и ощущение бесконечного полета в неизвестность…

– Да, откуда вы…

– Откуда я знаю, что вы чувствуете? Это моя работа. Поверьте, вам скоро станет легче. А теперь приступим. Я попрошу вас рассказать о себе все, что вы помните, начиная с самого детства.

Марина опустила голову, и ее взгляд упал в раскрытые ладони, лежавшие на коленях. С полминуты она сидела неподвижно, затем зрачки маятником забегали из стороны в сторону. Она быстро перелистывала свою жизнь, словно книгу, в попытке отыскать нужную строчку. На лбу ее синей неровной линией выступила вена, чуть заметно дернулось плечо, а тело, отстраняясь от собственных воспоминаний, подалось назад. Она неслышно произнесла одну фразу. Затем повторила ее еще и еще раз, как будто убеждая саму себя в правдивости того, что шепчут ее губы. С длинным выдохом руки спали с колен и безжизненно повисли вдоль тела. Марина медленно подняла голову. Ясный и холодный взгляд, пронизывающий пустоту, подтверждал то, что она полностью осознавала происходящего.

– Я родилась в небольшом городке, – заговорила она ровным неторопливым голосом, – два парка, три завода, одна обувная фабрика. Наш дом находился в конце улице. Деревянный двухэтажный дом с восемью маленькими квартирами. За ним больше ничего не было, только овраг и поле. В овраге часто собирались мальчишки. Они жгли палки, разный мусор, иногда лягушек. Их там было много. Особенно летом.

Моя мама работала на заводе в клеевом цехе. Она еще девчонкой во время войны устроилась туда. От нее всегда пахло клеем: одежда, волосы, порою даже еда, которую она готовила. Отца я помню плохо. Знаю только, что когда мне было три, его сократили с завода. С тех пор он запил. Четыре года просидел у матери на шее. Временами бил ее, чтобы денег на выпивку дала. Она кричала, но денег не давала. А он перевернет всю комнату вверх дном, найдет деньги и бежит к соседу за самогоном.

– Вас трогал?

– Нет. Меня никогда не трогал, даже один раз горсть конфет принес и елку. Я тогда так мечтала о ней. Единственный раз за все мое детство у нас дома на Новый год стояла елка. Большая, под самый потолок. Пока мама была на работе, я вырезала из бумаги снежинки, а папа помог их повесить. Когда мама вернулась, то отчего-то заплакала. Я думала, она от счастья плачет, что елка у нас такая красивая получилась. Подошла к ней и говорю: «Мама, мамочка, не плачь. У нас теперь всегда будет елка. Хочешь, я еще снежинок сделаю?» А она только закрыла лицо руками, заохала и говорит: «А есть мы что будем? Тоже елку?» – и еще сильнее заплакала. Этой же зимой папа и пропал. Три месяца его искали, не могли найти, пока в апреле снег не растаял. В овраге мальчишки и нашли. Прямо в трехстах метрах от дома замерз.

Еще у меня есть брат Павлуша. Он на шесть лет старше. Рыжий, весь в отца. Мама каждое воскресенье пекла пирог с коровьей печенкой и всегда самый большой кусок отдавала ему. Когда Павлуше исполнилось семнадцать, он первый раз не пришел домой ночевать. Мать всю ночь тогда не спала, ждала его, а когда он утром явился, да еще и пьяный, она напекла ему оладий. Молча. Он поел и спать улегся, а она так и пошла на работу, не поспав. Потом Павлуша часто стал приходить под утро. Я видела, как мать не спит, ждет его. Однажды я решила, что если приду домой за полночь, то она на радостях даст мне самый большой кусок пирога. Дождалась субботы и пошла к подружке. Сидела у нее, пока семья их спать не засобиралась. Мать Ленки проводила меня до ворот и ушла. А мне домой идти рано еще, время только десять. На улице темень страшная. Один-единственный фонарь горит, и то в самом начале улице. Стою, смотрю на него и думаю: «А если идти все время прямо, интересно, сколько фонарей можно встретить? Ведь на каждой улице есть хотя бы один такой, и так по всей планете. И как только люди умудряются заблудиться? Иди себе на огонек, главное, считать не забывай. И тогда, если тебя вдруг спросят, откуда ты, сможешь ответить: “Всего семь фонарей назад мой дом”».