Как-то после заката холодной ноябрьской ночью я услышала громкий шепот Хоуп со второго этажа:

– Клянусь, я иногда вижу его. Он стоит в тени или смотрит ночью в кухонное окно.

– Кого? – фальшиво спросила я, и, прежде чем я успела извиниться, Дрю с топотом рванул наверх и хлопнул дверью своей комнаты. Я так долго притворялась, что часто забывала, как быть честной.

Хоуп закатила глаза, как это прекрасно умеют все семнадцатилетние девчонки.

– Кто там? – спросила Джада, которая выбежала вслед за Хоуп. Ее глаза сверкали, а с волос, завернутых в полотенце, капала вода на ночнушку, дырявую футболку с Гамби[3], которую я носила в средней школе и к которой девочка очень привязалась.

Я сердито уставилась на Хоуп, и она подняла руки, сдаваясь. Она не знала, что Джада уже вышла из душа.

– Мы говорили о курьере, – сказала я, привычно возвращаясь в шкуру притворщицы.

Джада, самый пугливый ребенок, которого я знаю, уже забыла, о чем речь. Она захихикала, обнаружив, что, пока она отцепляла правую руку Романа от уха Херши, он успел вцепиться в собаку левой. Схватка почти не нарушила сон лабрадора. Мы теперь разрешали собаке спать в гостиной, дружно согласившись, что ее нужно обезопасить от рыскающего в округе койота, вой которого мы слышали в лесу.

В эти годы мы боялись не только Мэтта. Мэтт был самым жестоким, но достаточно разумным, чтобы понимать, что я набралась храбрости и купила револьвер. Несмотря на все страшные ночи, когда он сжимал руки на моем горле, в моей памяти он уже стал маленьким и жалким человечком. Человеком, которого видела или вообразила Хоуп за окном, был мужчина, от которого мы ушли до Мэтта. Его звали Адам. Он преследовал нас, потому что двинулся рассудком и уже ничего не боялся. Когда-то он был вменяем. Он даже был гением. Но между гениальностью и помешательством грань действительно тонка, и он давным-давно ее перешел.

Именно он не давал нам прийти в себя. Из-за него мы так глубоко спрятались в собственные раковины, что не могли протянуть руку помощи даже друг другу.

Той осенью мы жили практически в тишине, ожидая продажи дома, ожидая начала новой жизни, ожидая, когда рассеются наши страхи.

Мы все были в таком напряжении, что никто из нас нормально не спал. Роман временно перебрался в мою кровать после того, как три ночи подряд я пролежала на полу возле его кроватки, держа его за руку. Наверное, мы бы высыпались все вместе, если бы у нас был огромный матрас и мы могли бы запираться в убежище на ночь. Жестокая ирония: теперь, когда опасные мужчины убрались из нашей жизни и нам не приходилось все время ловить тревожные сигналы в их поведении, мы все равно днем и ночью сохраняли бдительность, ожидая, что кто-то из них явится. Ожидая нового удара, который невозможно предсказать.

Вторник перед каникулами на День благодарения я провела в сборах перед побегом. Я держала эту идею в тайне не только от детей, я даже не стала записывать адрес лесного коттеджа, который арендовала в паре часов к северу от нас у подножия Озаркских гор. Пару недель назад там было красиво, пока листва еще не опала, но даже унылый пейзаж больше бы нас порадовал, чем вид из окна кухни.

– Что случилось? – спросила Хоуп, когда зашла в дом и увидела ряд чемоданов. Затем повторила: – Что случилось? – от дрожи ее голос срывался, казался резким и старушечьим. – Он что-то сделал? Он приходил сюда?

Я сбежала вниз по лестнице, едва не прокатившись по последним четырем ступенькам, когда увидела, как она побледнела.

– Ничего. Все в порядке. – Но я выглядела смущенной, так что ее это не убедило. Я подняла вверх обе руки. Сдаюсь. – Нам просто надо выбраться отсюда на пару дней, или мы сойдем с ума. Никто сюда не приходил. Ничего не случилось.