– Знаешь, Коля. Давай я проведу тебя домой. А то мне кажется, что мы сегодня можем так накуролесить, что мало никому не покажется. И нам тоже, – как всегда разумный Генка, казалось, читал мои мысли.

Был понедельник, и на улицах почти не было людей. Кому удалось устроиться на работу, – работали; а кто нет, – тот сидел дома и старался не попадаться на глаза полицейским патрулям, не спеша патрулировавшим «первые»3 улицы. Чтобы не мозолить глаза, с Ровенской мы свернули на Руднянскую, в конце которой находилось старинное польское кладбище. Через него можно было выйти к хмельным полям, у края которых заканчивалась моя Новосеверная улица, тянувшаяся оттуда своими старыми хатками к своему началу; от кладбища Русского.

Редких посетителей «Польское» встречало двухвековой зеленью косматых старых вязов, помнящих не одно поколение погребенных на нем людей. Деревья и кусты росли настолько близко друг от друга, что можно было спрятаться за ними, просто присев на корточки. Или встать неподвижно рядом с надгробной скульптурой белого ангела, притвориться статуей и, стараясь не двигать глазами, наблюдать, как мимо проходят люди абсолютно не подозревающие, что здесь они не одни. Легкий поворот головы. Движение глаз. Улыбка шутника. И вот человек, напуганный нежданно ожившей статуей, сначала непроизвольно кричит, затем улыбается, – иногда матерится, – а иногда просто валится на колени, подкошенные внезапностью «явления ангела». Главное вовремя дать деру.

По краям аллейки, ведущей вверх к разрушенной в первые же дни войны католической часовне, храня грустное молчание, ровными рядами расположились богатые склепы из красного или черного гранита с высеченными на их крестах и обелисках именами давно ушедших людей. Массивные плиты надежно охраняют их покой, который, кажется, уже никем и никогда не будет потревожен. За холмом склепы проще и древнее. Некоторые, сложенные из простого красного кирпича, уже давно обронили свои кресты с размазанными временем и не поддающимися прочтению именами.

– Колька, слышишь? Стучит кто-то, – схватив за плечо, остановил меня Генка.

Со стороны Волчьей горы, в нижней части кладбища, были слышны равномерные глухие удары. Пригибаясь, мы осторожно продрались сквозь кусты и увидели двух полицаев, один из которых, широко размахивая ломом, разбивал кирпичи старого, почти ушедшего в землю склепа, а другой отбрасывал в сторону уже вывороченные обломки.

Первый, с неумело и небрежно забинтованной головой, казался совсем молодым. Второму лет сорок. Маленький, худой, с непримечательным лицом, усеянным морщинами спивающегося человека и, если бы не тоненькие ухоженные черные усики, при повторной встрече его можно было и не узнать. Но я опознал. Полицаи с площади. Я взглянул на Генку. Он молча кивнул.

– Осторожно! Смотри, куда бьешь! – с трудом увернувшись и поспешно прикрыв руками заткнутую за пояс гранату, испуганно вскрикнул молодой, – ты задним концом лома чуть по гранате не ударил! Сейчас взорвались бы оба!

– Так положи ее под дерево! И мою тоже, а то точно взлетим, – ответил другой.

Мародер вытащил из-за пояса гранату, вторую взял у напарника и, осторожно положив их возле дерева, к нему же прислонил две винтовки и вещмешок.

– Что они делают? – прошептал Генка.

– Склепы грабят.

– Что можно украсть у покойников? – удивился он.

– Не скажи. Поляки хоронят со всеми украшениями. Кольца, серьги, зубы золотые. Вот мародеры и ищут чем поживиться. Кто их за это накажет? Советской власти-то нет. Да и родственники шум не поднимут. Они лет двести, как на том свете. Ты мне лучше скажи, что это за гранаты у них такие?