– Вот думаю, где я себя потерял, в какой момент? Я, знаешь, стал слабее чувствовать вкус еды. Больше всего в сыре мне теперь нравится парафиновая корочка. Это у тех, импортных, пару раз пробовал. И даже не на вкус, а на ощупь, когда жую, нравится. Крепкая такая корочка. Жуешь, и есть сопротивление. Отвлекает, сука, – Серж грубо придавил сигарету к хрустальной рифленой пепельнице времен непристойной роскоши, и пепельница, хоть и тяжелая, скосилась, осыпав пеплом пожелтевшую клеенку.

– А цирк они закрывают, сволочи. Говорят, временное решение и все дела, – Вадик, старый друг-акробат, хотел было сплюнуть, но вспомнил, что находится в квартире. Плевок будто так и застыл на кончике языка, и Вадик, давясь, сглотнул. – Эх, ну что сказать. – Он поднял рюмку и, стараясь не создавать много шума, стукнулся с протянутой рюмкой Сержа. – Давай за наших! За наших, пусть держатся.

Вбежала Жанна с плачущим ребенком на руках.

– Ну-ка тише, Данечка. У Рамзадзе сегодня был? – последнее слово произнесено, как гвоздь вбит.

– Че ты пристала, господи?! Пойду я. Не был, но пойду же.

– Как пойдешь, вот так? – Жанна небрежным жестом указала на стол. – Ты ему там не раковину починишь, а что-нибудь не глядя случайно разберешь. Нам еще туда платить придется. Мозги хоть иногда включай!

Серж скроил издевательский взгляд исподлобья, слегка склонившись вперед.

– Выговорилась? Ну?

– Нет! – Жанна мстительно сжала губы.

– Ну выговорись, че ты!

– Я прощаю тебя, Сержик. Ты протрезвеешь, и все поймешь, – совсем непрощающе прошипела Жанна и вышла из кухни.

– Да я и так уже по самое горло прощен! – крикнул ей вслед Серж. – Разве ты не видишь? Нет больше смысла просить прощения и давать его. Грош цена нашему прощению!

– Сколько пафоса, господи! И кто бы говорил! – выкрикнула Жанна из спальни под неустанный плач Дани.

К Рамзадзе Серж в тот вечер так и не пошел. Просто проводил Вадика, свалился на кушетку и уснул до самого утра.

– Живем в стране, где все на лапу дают, – рассуждал Серж на следующий день на той же табуретке в кухне, как будто и не вставал с нее со вчерашнего дня. Серж умел развалиться на табуретке так, будто у нее мягкая спинка и подушки по бокам. – Так и буду всегда бегать по району сантехником, пока бездари получают места на оставшихся заводах. Да еще как армянскую фамилию мою увидят, сразу вежливо на дверь показывают.

– Эту страну уже не исправить! – Вадик разочарованно вздохнул и потянулся к соленьям на столе. – Да и нас, русскоязычных, осталось здесь совсем никого. Знаешь, что мне утром хозяин одного нового автосервиса говорит? Ну, пошел я туда проситься. Он, короче, с понтами, а боксы-то у него задрипанные, узкие, машины едва заезжают. Говорит: свечи менять умеешь? Ну, тогда прекрасно. Я могу тебе нотариуса посоветовать. Я и спрашиваю, опешив, какого на хуй нотариуса? А он мне: ну так Петришвили чтобы стать! Я же Петров, огрызаюсь. А он мне: нам нужен Петришвили.

– Короче… А на днях тип мне фильтр под мойку протягивает, говорит: вот его нужно установить. – Серж резко припал к столу. – А фильтр его – полная харахура[5]. Я говорю, мол, не пойдет. Нужен новый, а этот – в мусор. Упирается. ни в какую. Я встал и ушел.

– Вот и очень зря. Установил бы этот фильтр, заплатили бы тебе. А там со временем он и сам убедился бы во всем, – показалась из-за двери Жанна.

– Здрасть, умница тут нашлась, – радостно завелся Серж. – Завтра накроется там у него что-нибудь под мойкой, скажет: у Сержа руки из жопы росли, так и установил. Я или хорошо делаю, или посылаю куда подальше.

– Перфекционист, елки-палки, – Жанна вдруг устремила орлиный взгляд на примолкшего Вадика, который Жанны как будто немного побаивался. Да и Жанна, хоть с годами и привыкла к Вадику, где-то в глубине души не особо его любила. У Вадика была удивительная черта заливаться смехом от собственных несмешных фраз, а потом случайно пошутить и совсем не заметить. Это раздражало Жанну. – Вадик, а жена твоя не злится из-за того, что ты у нас вот разве только не ночуешь, а так обычно у себя дома и не бываешь?