– Я понимаю, – голос Юры звучал глуховато, но ровно. – Папу арестовали как раз накануне его пятидесятилетия. Была мартовская ночь. На крыше истошно кричали коты, не давая уснуть. Потом по мостовой прогремела повозка. Я услышал, как папа встал, подлил масла в лампадку и стал тихонько молиться. Под монотонное бормотание я задремал, но тут загрохотали кулаки в дверь. «Отец Игнатий, откройте», – закричал дворник Ахмет. Я вскочил и открыл дверь. Ахмет был очень испуган, а позади него стояли два красноармейца с винтовками и один офицер в кожанке и с пистолетом. «Вот ордер на арест и обыск», – сказал офицер. Ахмет вскрикнул и схватился за живот. Его так сильно трясло, что папа подошел, чтобы утешить. Ахмет схватил его за руку и хотел что-то сказать. «Не сметь общаться с арестованным», – приказал офицер, а красноармейцы так и стояли истуканами.

Чекист начал обыск с большим рвением. Зачем-то распорол ножом подушку, разорвал две книги, даже заглянул в чайник. Но брать у нас было решительно нечего.

– Понимаю, – кивнула Таня, – у нас тоже, кроме моих кукол, было пусто.

Она поднялась с дивана и встала напротив фотографической карточки отца Игнатия, воссоздавая в уме Юрин рассказ. С карточки отец Игнатий смотрел на нее беспечно и весело. Знал ли он, что его ждет?

– Потом папу увели, – сказал Юра, – и сколько я ни ходил в тюрьму, свидания не разрешали. Правда, передачи брали, и это давало надежду на справедливый суд. Хотя о какой справедливости может идти речь, если людей преследуют за одну лишь сословную принадлежность или веру в Бога?

Он поднялся и встал рядом с Таней, возвышаясь над ней на полголовы.

– Я повесил фотографию пятнадцатого апреля, в тот день, когда папы не стало. Утром я, как обычно, принес передачу, а мне сказали, что Игнатий Никольский приговорен к высшей мере социальной защиты и приговор приведен в исполнение.

Не глядя, Таня нашла руку Юры и крепко стиснула пальцы:

– Даю тебе слово, что пятнадцатого апреля мы с мамой всегда будем поминать отца Игнатия, где бы мы ни были.

Она резко развернулась лицом к Юрию:

– Юра, у нас с тобой есть всего несколько часов, чтобы рассказать друг другу многое, и, может быть, мы больше никогда не увидимся.

Таня попыталась улыбнуться, но губы не слушались.

Лампочка два раза мигнула и погасла. В замкнутом пространстве тесной комнаты слышалось только дыхание Юры, сливавшееся с ее дыханием.

«Мы навсегда будем вместе, – подумала Таня, – даже если он будет далеко от меня. Кроме того, я храню ключ от квартиры».

Они спохватились только под утро, когда лучи зари за окном упали на портрет отца Игнатия.

Похолодев, Таня кинулась к двери. Она едва не плакала:

– Юра, мне давно пора быть в отеле!

Она заметалась в поисках скинутых с ног туфель. Встав на колени, Юра лихорадочно шарил руками под диваном.

– Вот одна!

Вторая отыскалась у двери. Туфли надевались уже на ходу. Звякали ключи в кармане. Торопясь, Юра даже не запер замок. Взявшись за руки, они бежали, не замечая прохожих. Юра вел ее прямым путем, пересекая проходные дворы, о которых Таня даже не подозревала. За спиной крыльями хлопали двери сквозных подъездов, а впереди в лазоревых лучах парил купол Исаакиевского собора.

– Я не уйду, пока не увижу тебя в окне, – с отчаянием в голосе сказал Юра. – Я встану возле памятника и буду следить за окнами.

Как Таня и боялась, черный ход оказался закрытым. Переждав, чтобы восстановилось дыхание, она стянула узлом взлохмаченные волосы:

– Пойду через холл. Уходи.

– Ты первая, – сказал Юра.

– Нет, ты! Ты старше, – она нашла в себе силы пошутить и двинулась к центральному входу. Тоненькая, стройная, с решительным выражением лица.