Саша была молчаливым, но непременным участником таких вот вечеров – о чем взрослые даже не подозревали. Она лежала, глядя в потолок и следя за пробегавшими по нему светотенями, и ловила обрывки бесед, иногда неясных, смысл которых ускользал от нее, а иногда вполне доступных. Реплики взрослых сливались с равномерным голосом диктора, к чьим уже совсем непонятным словам Саша тоже любила почему-то прислушиваться.

Потом все расходились. Бывало, мама заходила в комнату перед тем, как лечь, и Саша быстро отворачивалась к стене, притворяясь, что спит, потому что знала, что ее веселая, боевая мама будет неподвижно сидеть на краешке кровати и по ее лицу будут стекать слезы, и Саше казалось, что эти полуночные слезы – тайна, которой мама не хотела бы ни с кем делиться. Иногда Саша долго лежала без сна, прислушиваясь к разнообразным звукам: дедову покашливанию и кряхтению, бабулиному посапыванию и маминым еле уловимым всхлипываниям, – и даже научилась определять время по часам с кукушкой, которые висели на кухне и куковали каждые полчаса: один раз в середине часа и в полный час соответствующее количество раз. Изредка удавалось дождаться того длинного промежутка, когда кукушка три раза подряд говорила одно лишь «ку-ку», и это означало время безумно позднее.

В один из таких вечеров Саша узнала, что выходит замуж молодая соседка Таня, дочь старой соседки Вали.

– Таня выходит замуж, – сообщила бабуля со своего уютного дивана.

– Давно пора, – сказал дед категорично.

– Валя плачет, – добавила бабуля, шурша газетами.

Саша хорошо ее в этот момент представила: очки на носу, любимый плед натянут до подбородка, а под ним ходят ходуном, шевелятся пальцы ног – была у бабули такая привычка.

– Плачет? Спасибо надо говорить тому, кто эту дурнушку замуж берет, – все женщины для деда делились на две неравные части: красавицы, в число которых входили все «его» женщины: бабуля, мама, мамина сестра, еще некоторые особы киношно-телевизионного свойства, например Элина Быстрицкая, – эти ряды обещали пополнить собою и Саша с сестрой, разумеется; и все другие, несимпатичные.

По правде сказать, в случае Тани он был близок к истине: она была полновата, в веснушках, с волосами неопределенной длины и цвета уже не блондинистого, но и не совсем рыжего.

– Танин молодой человек – грузин, – продолжила бабуля. – Валя приходила сегодня, плакала, говорила – лучше бы уж еврей, – в бабулином голосе слышалась улыбка.

– А ты что ей сказала? – грозно спросил дед.

– Отругала, конечно. Ты же, говорю, Валя, советский человек, откуда такие предрассудки? И вообще, говорю, тебе не кажется, что такими словами ты можешь меня обидеть? Она еще больше рыдает: Как же я, говорит, могу вас, Раиса Семеновна, обидеть? Я же, наоборот, говорю, лучше бы из ваших. Ну что с ней спорить?

– А где Таня грузина нашла?

– Он с ней в техникуме учится…

Разговор постепенно изменил направление. Дед вскоре пошел спать, а бабуля и мама еще смотрели какое-то кино, и Саша догадывалась, что не очень-то интересное, потому что они продолжали перешептываться на разные темы, видимо, не слишком следя за происходящим на экране. Саша медленно погружалась в сон, представляя себе Таниного жениха – молодого черноволосого джигита, затянутого широким поясом в талии и с необычными кармашками на обеих сторонах груди, – таким был изображен грузин в Сашиной книжке «Пятнадцать сестер» – про пятнадцать советских республик.

Танин молодой человек оказался не грузином, а осетином – другой кавказской разновидностью, о которой Валя даже не слышала, что вызвало еще более горькие слезы и упреки в адрес дочери.