– Каким образом?

– Он не успевал сначала за всеми. Не то что не понимал – просто медленнее других делал.

– Я не понимал, – возразил Сережа. – Я помню. Я на уроке не понимал. Не знал, что писать, и переставал вообще.

– Ну вот. Она, кажется, хотела, чтобы мы ей деньги платили, чтобы она с ним занималась, а мы взяли домой другого репетитора. Он подтянулся, но она уже как-то так к нему относилась… И дети вслед за ней, они же, маленькие, на учительницу очень ориентируются… В общем, там такие отношения сложились…

– Меня дразнили дебилом и били, – спокойно констатировал Сережа. – А я не мог ничего сделать – их пятеро было.

– Отец тогда несколько раз ходил разбираться, и все, в общем-то, утихло. Но школу он не любил и учился так себе. После начальной школы мы его оттуда забрали и устроили в гимназию.

– Зачем?! Мальчишка с трудом усваивал обычную программу!

– Отец так решил. Нужно хорошее образование.

– Он сказал так: большие расстояния преодолеваются постепенно, шаг за шагом, – снова вступил в разговор Сережа. – Ты будешь все время ставить себе маленькую цель и ее достигать. Потом следующую. И постепенно у тебя все получится. Как и у меня. Ты же мой сын.

– Кто твой отец?

– Бизнесмен. У него три завода и две автоколонны.

– Он из Стерлитамака в Ленинград приехал, – уточнила мать. – В одних штанах и с двадцатью пятью рублями.

Дальше, в общем-то, можно было не рассказывать. Но что происходит сейчас?

– Он с этого года стал другой: нервный весь, дерганый, может заплакать – в шестнадцать-то лет! (А он и в младенчестве не плакал почти.) Может сидеть, уставившись в стенку, – час, другой. И это когда уроки не сделаны. С друзьями (у него их двое) почти перестал встречаться. И самое страшное, почему я к вам и прибежала, – стал ложиться в кровать со светом и еще громкую музыку включать. Я спрашиваю: что за новости? А он: иначе мне не заснуть, так я «их» хоть как-то заглушаю… Вот тут я и…

– Окей, – сказала я. – А вот теперь посидите в коридоре.

Оставшись один, Сережа довольно внятно изложил мне симптомы: слуховые галлюцинации (хор, иногда невнятно спорящие голоса, симфонический оркестр), кошмары, которые как-то не сразу исчезают после пробуждения, апатия, нежелание ничего делать и никого видеть.

Продуктивные и негативные признаки юношеской шизофрении одновременно, через запятую. Всё совпадает? Что-то мне мешало поставить точку.

– Ты сейчас в десятом классе. Как тебе у́чится в гимназии? Что дальше?

– Я делаю уроки часов по шесть, и у меня два репетитора. Дальше? У меня нет никаких увлечений. Поэтому папа уже выбрал мне институт и факультет. Говорит, хорошие и не самые сложные. Но если я замахнусь на Политех или ПМ-ПУ, он будет только рад, так он говорит.

– Ты единственный сын?

– Да. К сожалению. Мама после меня не могла больше родить.

– А все-таки: чего хотел бы ты сам? Ты же не мог не думать.

– Вы будете смеяться.

– Не буду.

– Я хотел бы быть воспитателем детского садика. Лепить с ними, мастерить, клеить, рисовать открытки родителям – к Восьмому марта и Двадцать третьему февраля.

Я почувствовала, как у меня защипало в носу, и слегка отвернулась, чтобы он не заметил. Бедняга! Детский садик – единственное счастливое время в его жизни, он хотел бы туда вернуться и делать счастливыми других. И у него получилось бы!

– Ну вот, вы смеетесь!

– Ничего подобного!

– Еще я люблю готовить, мне нравится торты делать и салаты придумывать и оформлять – красивые и вкусные, все говорят.

– Иди в кулинарный техникум!

– Вы смеетесь?!

– Увы, нет. Я практически плачу.

– Смеетесь…

– Я не вижу, не чувствую психиатрии как процесса, – сказала я матери. – Скорее, это вынужденное: он, его мозг готовится к бегству. Ему бесконечно тяжело учиться в гимназии. Он с ужасом и отвращением думает об уготованной ему отцом дальнейшей жизни. Все что угодно лучше этого – так ему сейчас кажется. Он не может обматерить вас, хлопнуть дверью, сбежать в одних штанах, у него нет для этого ресурсов, да и бежать ему, в общем-то, некуда и незачем. Он другой, но для него тоже есть место в этом мире. Вы можете объяснить это вашему мужу?