Конечно же, его связь с Клубом была недоразумением, это быстро поняли все, включая его самого. Я познакомился с ним на одном из первых клубных вечеров, когда любопытство ещё заносило туда неожиданных посетителей. После он там не появлялся, и если бы мы не ушли тогда вместе, моя жизнь сложилась бы по-другому. (Но его – вряд ли. Он был не из тех, кого оставляют в покое, товарищ майор, не правда ли?)

Не могу сказать, чем я ему приглянулся, – тем, что молчал, возможно, а когда говорил, то не о себе. Не помню, о чём шла речь, эти первые встречи я не запоминал. Мы шли и шли, довольно бесцельно, сперва до Фонтанки, потом зачем-то к Инженерному замку, и в дальнейшем мы почти всегда встречались вне стен и помещений и, гуляя, держались набережных. Он любил Мойку, канал Грибоедова и Крюков канал, хотя не был силён, как я заметил, в краеведении, не смотрел на мемориальные таблички и откровенно не хотел знать, что и где находилось прежде. (Странная черта у историка.)

Теперь, вспоминая, я вижу нас всегда у воды, всегда на ходу, спорящих, весёлых, быстрых – мы шагали, как солдаты на марше, и розовый, палевый город растворялся в ветре и воздухе. «Вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты», помните? Не помните. Откуда вам помнить, вы терпеть не могли поэзию, особенно такую. И при этом отчаянно – можно так сказать? – интересовались историей, товарищ майор. Ваша идефикс: понять ошибки прошлого, чтобы избежать их повторения в будущем. Как будто ошибки ждут на одной из страниц, подчёркнутые красным! Как возможно понять историю, не почувствовав её, и как её почувствовать, не чувствуя поэзии? разве история – это только описи, и приказы, и секретные протоколы? где же тогда оговорки, промашки, личные счёты, не пришедший вовремя поезд и, не в последнюю очередь, предчувствие, что поезд не придёт? Вы смеялись, когда я пытался объяснить, что и стихи, и история граничат с размытым, неразмеченным пространством, на котором как равные встречаются чудеса, сны, предзнаменования, происки дьявола; смеялись; спасибо, что томом Маркса не размахивали. Теперь Маркс выброшен на помойку, вы и я – из жизни, а тот молодой человек по-прежнему идёт в апрельской, февральской или осенней дымке по брусчатке и граниту, в дымке, в сиянии, отрешённый, улыбающийся. «…С Гумилёвым вдвоём, вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты, мы спокойно, классически просто идём, как попарно когда-то ходили поэты». Мы-то, допустим, неслись как угорелые и стихов не писали. Но знали их множество и читали на два голоса, перебивая друг друга.)

Так, значит, мы поладили.

Он старался лечить, а сам придумывал, как от меня избавиться.

(Не знаю, можно ли назвать такие вещи лечением. На мой взгляд, это не большее лечение, чем то, что делал бедный спятивший Юрий Андреевич, и Юрий Андреевич своих пациентов не грабил.) Но я не экстрасенс! сказал он оскорблённо. Я психотерапевт! Хотя вам нужнее психиатр! Ну это мы ещё посмотрим, кому что нужно. Не нужнее, чем вам – адвокат, ответил я. Он неожиданно зафыркал, и засмеялся, и весело сказал: а у меня уже есть, – что-то очень смешное скрывалось для него в этом обстоятельстве. Славно поговорили.

Между тем с основной своей задачей я не продвинулся вообще никуда. Совесть этого молодого человека не мучила совершенно, а страх разоблачения утих, как только он ко мне пригляделся. Оказался молодой человек не из трусливых, и умный, пригляделся и увидел, что не пойду я с разоблачениями ни в полицию, ни к потерпевшим.

Я хотел не остановить его, а чтобы он сам остановился, но с чего ему было останавливаться? Современный молодой человек, без чести, без совести, – пойдёт, пока ноги идут, пока стена не вырастет перед носом. Своих клиентов он презирал. Общество ненавидел. О собственном будущем не задумывался. В нём не было, как я ни старался заметить, даже одержимости, не было мысли, страсти или мечты, ради которых идут по головам.