– Но какой от Светозарова вред? Он даже не в Жилищном комитете.

– Пользы от него определённо нет.

– Не хватало ещё ставить на перо всех, от кого нет пользы.

– …

– Так как они всё-таки на тебя вышли?

– Собственно, они вышли не на меня. То есть на меня, но в образе. Им нужны бандиты.

– Нет никаких мифических бандитов, – говорит Блондинка. – Есть конкретные люди с фамилиями и бизнес-интересами.

– Я и говорю, – говорит Худой. – Вздрогнуть не успеем, как окажемся посреди актуальной политики.

– Разве не этого мы хотели? – вкрадчиво спрашивает Штык.

С вкрадчивостью у него обстоит не лучше, чем с пресловутым покерным лицом. (И когда он, к чёрту, поймёт, что покерное лицо уместно только за покерным столом?) Он управляет своим голосом как инструментом – скрипкой, лопатой, дрелью на выбор. От этих низких медленных переливов мы, по мысли Штыка, должны либо таять в горячей волне его обаяния, либо трястись от ужаса. Но трясёмся мы чаще от сдерживаемого смеха, а то, что Штык принимает за своё обаяние, взывает скорее к жалости.

Может быть, я неправильно его описываю и выставляю каким-то петрушкой. Нет, он не петрушка, и да, мы его боимся. Побаиваемся. Однажды Граф и Блондинка сговорились за ним проследить, и ничего у них не вышло: как сквозь землю провалился. У Блондинки, когда он мне об этом рассказывал, в голосе и лице уже не было насмешки.

Как сложно объяснить! Мы его не любим; мы знаем, что на него можно положиться; у него неприятный вид, сухие губы; он многое умеет; он не видит смешного, не чувствует вкуса жизни; он подозревает, что над ним смеются, и всё же не верит в это до конца; он одевается как манекен; он незаменим. Он ни разу никого не подвёл. Хотя сейчас, может быть, подводит под монастырь.

– А какой у тебя образ?

– Я адвокат. Всё! Всё! Больше никаких вопросов.

Вопросов в этот момент ни у кого и не могло быть. Адвокат! Он нас просто убил своим заявлением.

Ему так нравится, бедняжке: наставит мне синяков, а потом рассматривает их и целует. Представляет себя, наверное, тем эсэсовцем из «Ночного портье». Бровки хмурит, губку прикусывает. Он у меня толстенький, ему идёт волноваться. Волосики так смешно потеют, губка дрожит. Такой лапочка.

Трижды заставил меня посмотреть этот фильм, боялся, что с первого раза не пойму. Что там не понять? Говорю ему: Максимчик, зачем так расстраиваться? У всех есть свои пунктики, с ними жить легче. Хочешь, купим тебе фуражечку и сапожки? Хотела как лучше, а он, бедненький, до того огорчился, что брякнул об стенку лиможскую чашку. Чай чуть не весь на стеночке остался – такой сладкий, что прилип. Сироп, а не чай. Конечно, это нездорово, особенно если у тебя и без того проблемы с весом, но по поводу чая я никогда не высказываюсь.

Зая, говорю, ты чем-то недоволен?

– А что, незаметно?!!

Бах! Дзин-н-нь. К чашке прилагалось и блюдце, мне они сразу понравились, эти чашки лиможского фарфора, – большие, белые и без узорчика. Специально такие покупала, чтобы он не дёргался из-за цветочков и золотых ободков.

Да, неудачно вышло.

Такой был подходящий день, суббота, у меня выходной, а Максимчик по субботам вообще не работает, хотела повезти его в «Икею» смотреть кровать – как раз нам каталог в почтовый ящик положили. Я всё думала, будет он из-за «Икеи» огорчаться или как, но Максимчик сказал, что клиентов он не на дому принимает, не на кровати тем более, и ему всё равно, какая кровать, лишь бы не свалиться. Клиенты у него креативные, а сам он нормальный, так он мне сказал. А друзья твои? Какие друзья? Ну друзья, друзья, самые обыкновенные, сейчас они к нам не ходят, но когда-нибудь ведь придут, а здесь, пожалуйста, – жена без образования и мебель из «Икеи». Нет у меня друзей! Нет у меня друзей! Мне никто не нужен! Раскричался, запыхался, пришлось ромашку заваривать. Никогда бы не подумала, что ромашка действует как успокоительное.