– Готово, – сообщил он весело, отирая рукавом перепачканное землей лицо. – Теперь можно идти на погост.

Вид у него был как раз подходящий.

– Идём, – согласился Иеро, поднимаясь на ноги. – Где Бену?

– Вон он, в фонтане, обнимает статую. В первый раз вижу столь ревностного ценителя искусства… Постой-ка, что это за звуки?

– Собаки, – меланхолично проговорил Иеро.

И в этот же момент в дальнем конце сада доктор увидел трёх больших черных псов. Свирепо фыркая, они пытались прорваться сквозь густую живую изгородь, слишком широкую, чтобы через нее можно было перепрыгнуть. Кусты сопротивлялись, но не сказать, что серьёзно. Листья и ветки летели во все стороны под натиском мощных лап и челюстей. Это зрелище могло привести в трепет какого угодно смельчака.

– Бежим! – завопил У-ку.

Доктор бросился к забору, но потом вернулся, чтобы помочь оракулу вытащить из фонтана до нитки промокшего Бену. Учёный не хотел отпускать статую, в его глазах стояли слёзы. Иеро пришлось пообещать ему, что завтра они сюда вернутся.

Собаки уже проникли в сад и мчались к ним огромными скачками, оглашая окрестности воинственным воем. Безвольного Бену перебросили через забор. Самый проворный пёс схватил доктора за штанину, вырвав приличный клок, и У-ку швырнул в него охапку цветов.

На погост в тот вечер они так и не попали.

На следующий день гудел весь город, – в лучшем саду Шам-Хесу кто-то вытоптал клумбы, разбросал цветы и отломал мраморный кубок от изваяния юного бога охоты. Вырвавшиеся на волю собаки довершили начатое. Был грандиозный скандал, жена старейшины грозилась найти виновных и задушить их собственными руками. Она была человеком слова, так что в серьёзности её намерений никто не сомневался.

Утром Бену вспомнил о ночных похождениях, и ему стало стыдно как никогда в жизни. С тех пор он стал более внимателен к тому, что он пьёт и с кем. Доктор же не помнил ничего, и Иеро не жалея красок пересказал ему всю историю. Покойник долго смеялся, а потом заметил, что ему ничуть не жаль хозяйки сада, этой старой ведьмы. Как-то раз она выплеснула ему на голову кувшин ледяной воды, когда он проходил под её окнами, а ведь не было закона, запрещающего ему петь там, где он сочтёт нужным, пусть даже у него нет ни голоса, ни слуха.

У дверей «Трёх кружек» доктор наткнулся на высокого мускулистого парня, на широкие плечи которого возлагалась священная обязанность не пускать в дом случайных посетителей. Судя по его угрюмому настороженному взгляду, к таковым он причислял и У-ку. Однако особых препятствий чинить он не стал, – доктор всё равно пробрался бы в дом, даже если для этого ему пришлось бы лезть через дымоход. В большинстве случаев этого не требовалось, звание лекаря открывало перед У-ку двери скорбящих.

Войдя, доктор тут же поинтересовался у служанки, где он может найти почившего хозяина. Девушка кивком указала куда-то на второй этаж. У-ку прошел мимо накрытого стола и музыкантов, наигрывавших что-то грустное и мелодичное, поднялся по скрипучим деревянным ступеням и вошёл в просторную комнату. На низких подставках уже вовсю дымили глиняные горшки, и сладкий запах заморских благовоний окутывал покои. Вычищенный до блеска пол устилали ветви полыни, как того и требовал обычай. В углу сидела женщина в белой одежде с вышивкой рода, скорее всего сестра умершего, и нараспев читала последние напутствия.

Сам бывший глава семейства возлежал на широкой лавке, застланной дорогим ковром, облачённый в лучшие одежды с золотым шитьём. У-ку нравились адмары – скорбеть и предаваться безутешному горю по такому случаю у этого народа было не принято, они считали, что умерший достигает вечного блаженства, заслуженного тяжким земным трудом.