– Остальные, что директор, что так называемые педагоги и кураторы, были нелюди. Этот детский дом после нашего… – осечка, пауза, – дела… и показаний воспитанников спешно закрыли. Всплыло много неугодных фактов. Хотя… они даже не представляли всё, что тут творилось.

Его слова доносились до неё, как сквозь вату, морось откровенно превратилась в пронизывающие ледяные нити дождя. С волос струйки сбегали на ресницы, нарочито размывая тушь. Пришлось просто прикрыть глаза. А его голос продолжал рисовать картины.

Максима привела к воротам детского дома сама мать. Если верить словам персонала, якобы его мать просто постучала в ворота и охраннику сказала, что ей больше мальчишка не нужен. При этом ребёнок даже не плакал и не цеплялся за неё. Было видно, что по факту в его жизни её давно уже нет. Охранник еле уговорил зайти во внутрь и дождаться руководства, оформить документы, чтобы в дальнейшем у мальчика были шансы на усыновление.

Хотя, какое усыновление, зачем? За всё время, что Максим тут пробыл, кандидаты на усыновление до детей доходили считанные разы. В основном всё ограничивалось беседами в кабинете директора с приглашением медперсонала, дескать дети очень проблемные по здоровью и поведению, лучше не вешайте на себя это ярмо (ведь финансирование по головам, гораздо выгодней иметь полную коробочку душ). Нормальных детей тут нет. Это они узнали чуть позже, а изначально вглядывались в щели в заборе, выискивая мам и пап среди потока людей, идущих мимо.

Директор был изощренным садистом. Физические меры воздействия он лично применял мало и редко, почти никаких избиений или ещё чего… но ему нужно было довести кого-то из детей до надрывной истерики, срыва и лишь после этого он успокаивался на какое-то время. Он нами играл, как марионетками. Младших он очень любил зазывать к себе в кабинет, угощать сладостями, рассказывать, как ищут его маму и вот-вот найдут. После нескольких таких бесед устраивалась показная сцена с лжезвонком или «прочтением» письма от «мамы» о том, что ей такой ребенок не нужен и она родила другого. Ему нравилось ломать психику младшим, а очерствевшие старшие ему были уже мало интересны. Хотя, смотря с какой точки зрения…

У младших крыша начинала съезжать от этого. Диагноз цеплялся один за другим.

За малейшую провинность – содержание сутками в одиночной комнате-изоляторе, хотя это была натуральная камера без окон, где забывали включить свет. В Гробнице, мы так это место называли, частенько забывали кормить и поить. Зимой там был адски холодно. Какие-то эксперименты, нас постоянно запирали в разных комнатах, давали непонятные препараты, заставляли проходить тесты, психологические тренинги. Персонал отчитывался перед комиссиями об их уникальных программах адаптации, рисуя в документах нам небывалый поведенческий прогресс. Мы замечали, что многие моменты стали у нас выпадать из памяти, до сих пор не знаем – это последствия стресса или неизвестных для нас медикаментов. Кормили жалкими остатками того, что не было разворовано по дороге до нас, ходили в обносках. Делалось всё, что могло стереть остатки человеческого достоинства и закончить превращение нас в маленьких озлобленных зверьков с поплывшей психикой.

Это был какой-то сюрреалистический мир, со своими странными законами. И законы природы тут тоже работали с осечкой.

Мы стали терять Олега… Драки, самодельные заточки, в Гробнице он проводил чуть ли не больше времени, чем в комнате с нами. Он орал по ночам, что найдет мать и зарежет её, вырежет ей чрево, чтобы она не рожала таких ублюдков, как он сам.