Дорога пошла черноельником. Лес плотно придвинулся к обозу. Деревья клонились под тяжестью снегов. Черные ели – в белых тулупах, осины опускаются белыми коромыслами. Тишина. Хорошо дремлется…

И вдруг – шум, крики, ругань!

– Шнель, шнель! – раздалось.

Что за чертовщина, откуда тут немцы? Рядом стояла тройка.

– Куда прешь? Не видишь?.. Пошел с дороги! – закричал ямщик.

Встречные не думали уступать дорогу.

– Стой!.. Тойфель! – путалась русская и немецкая речь.

Ничего нельзя было понять. Откуда тут немцы? Или то шведы?..

Афанасий переругивался:

– Уходи с дороги! Не видишь, важного человека везем?

– Мы тоже важные люди, – послышалась пьяная русская речь. – Мы главные царские слуги! – Хохот, и опять: – Матросы мы, золота желаем.

– Ехайте своей дорогой! – урезонивал их Афоня. – У нас шестерня, развернуть не могём!

Но разбойники уже окружили генеральскую карету и кричали:

– Господин генерал!.. Эссен, эссен… мы голодные, ну-ка!.. Царь не кормил нас, вот барин пусть накормит!.. Потрясем кошелек… Гульден, лег гельд… давай! Нас в Воронеже не кормили.

Значит, они из Воронежа? Небось с корабельных верфей? Шереметев знал, что там жестокие порядки – много пленных, мужиков свозили туда насильно, некоторые нарочно калечили себе руки, чтобы не идти на верфи. Злы на царя, а попался им фельдмаршал – вот так история!

У кареты продолжалась ругань. Афоня закрывал собою дверцу: «Куда прешь, сатана пузатая?» Но не зря на гербе шереметевском написано: «Не ярится, но неукротим», – Шереметев сам дернул дверцу и что было сил толкнул в грудь первого стоявшего. Тот упал в снег. Другой схватил его за грудь, а третий уже вытаскивал пистолет. И прямо перед лицом Шереметева оказалась голова, похожая на свиную морду (вот наваждение), и другая – с черными усами и вырванными ноздрями. Неужто тот самый, из Мариенбурга?

– Не пощадят вас, так и знайте! Если хоть один волос падет с моей головы! – прикрикнул он.

– О-о-о! Нихт ангст!.. Форвертс, генераль! – куражились шведы.

– Не только перед царем нашим – перед Богом ответите!

– Нет тут ни твоего, ни нашего царя!

– Вас повесят, ежели вред моей жизни причините!

– А кто узнает-то? Гы-гы-гы…

И он почувствовал, как в грудь уперлось дуло пистолета. Фельдмаршал не успел ударить по руке, как раздался выстрел и… упал пыж. И в тот же миг рванули кони! – расторопный Афоня постарался.

– Э-эх! Лошадушки, родимые! Не выдайте!

Сани понеслись, и только снежная пыль взвихрилась позади…

Вот что писал про то происшествие Шереметев свату своему Головину: «Все были пьяны; они начали бить и стрелять, и пришли к моим саням, и меня из саней тащили, и я им сказывал, какой я человек… И русские никто не вступились… Сие истинно пишу, без всякого притворства. А что лаен и руган был и рубаху на мне драли – об том не упоминаюся».

Злонамеренники, разбойники, ярыги, голь кабацкая, перекатная – сколько их на Руси!.. Нищ и наг народ тот, который не старается. Царь Петр попросту говорит: «Народ наш – что вобла: ежели не побьешь – никуда не годится». Шереметев мыслит по-другому: ежели дать хороших, справных начальников, не побегут на Волгу или в степи, посулам злым верить не станут.

Лошади – ах, славные были в тот раз лошадки! – вынесли их из леса в поле, а там и к ямщицкой заставе. Может ли кто оценить дом и тепло, и свечу горящую, если он не мерз и не стыл на дороге, не трясся на российских колдобинах?.. Выбежала навстречу собака, заторопился смотритель, и уже растеклась по телу истома от предстоящего отдыха, оттаяла душа…

Кто вершит судьбами человека? Кому подвластны его поступки и ведомы последствия? Богу, конечно, царю, конечно… Но Шереметев полагал в тайниках своей души, что жизнь такого человека, как он, зависит лишь от него самого. Родовитые люди, которые испокон веку находятся на службе у государя, сами решают свою судьбу. Корабль российский ведет капитан – царь. Но рядом близкие люди, приближенные, они вроде как снасти корабля. Крепки снасти – крепок корабль. Ради прочности того корабля Шереметев, не любивший войны, покорил себя царскому делу, и вся-то жизнь его в боях и походах…