Они умели отделить зерна от плевел, прибегнуть и к дипломатии (кстати, они никогда не были масонами). Но умели хранить верность отечеству, царю и роду. Вся история Василия Борисовича, конечно, перешла к его потомкам и прежде всего к герою следующей части – Борису Петровичу Шереметеву.

…Холодное утро 1718 года. Зима перевалила за середину, позади остались крещенские морозы, воздух уже осветлился, однако по утрам трещат еще такие приморозки, что с терпеливого московского шага люди переходят на рысий бег. Пришла череда власьевских морозов – и хозяйки в эти дни приводят коров, другую животину к церквам, молятся святому Власию, покровителю животных, и окропляют их святой водою.

Просыпается, потягивается Москва. Зажелтели свечками окна. Звонят к заутрене. Смолкли колотушки ночных сторожей, в сараях подают голоса неуемные петухи.

Малиновые косые лучи прорезали белый город. Солнце поднялось выше и расплескалось жар-птицыным хвостом, раскинув синие тени по дворам и дорогам. Окрасились Варварка, Богоявленский и Знаменский монастыри, всеми четырнадцатью башнями зарозовел Китай-город. Когда-то обнесено было это место деревянным жердинами – китами, их сменили белокаменные стены, но название «Китай-город» осталось.

На Никольской улице – большое подворье, родовое гнездо бояр Шереметевых. Угловой дом лет пятнадцать назад за пять тысяч рублей купил у Воротынского Борис Петрович Шереметев, прельщенный великими его размерами. В доме 39 «житий»! – столовая, спальная, крестовая, буфетная, кабинетная, овощная… – и множество строений вокруг: мыльня, каретная, конюшни, курятник, амбары для возков, карет и прочее.

Палаты боярские белокаменные, нарядные, с точеными балясинами, над входом герб шереметевский: два льва, держащие щит, а также икона в серебряном окладе.

В доме своем у окна сидит сам Борис Петрович и оглядывает любопытствующим взглядом двор и окрестные улицы. Он далеко не молод, дороден, даже толст, однако лицо гладкое, румяное, и взгляд близко посаженных карих глаз ясен. Нос большой, длинный, словно огурец, зато губы очерчены тонко. Природа щедро наградила его силой, открытостью, обаянием. В 14 лет он отлично скакал на коне, в 16 – владел саблей и кремневым ружьем, сгибал подковы, в 17 лет женился и уже более двадцати лет верой и правдой служил государю Петру и России.

Вся жизнь – в боях и походах. Как цыган, то на Днепре, то на Ладоге, то на Пруте, и всё в шатрах да на тесных военных квартирах. Слава Богу, наконец, месяца три назад получил изволение приехать в старую столицу, вот и глядит не наглядится на нее.

Одним концом Никольская улица упирается в Красную площадь, в Кремль, другим выходит на Лубянку. Площадь Лубянская – что каравай белого хлеба, круглая, гладкая, веселая. Подъезжают подводы, сани, выгружают мешки с грибами-ягодами сушеными, бураки с медом, с маслом, бочонки с клюквой, морошкой, калачи, хлебы, мясо. Идет великий торг. А дорога, синяя, серебристая, звенит-переливается…

За Лубянкой начинается Кузнецкий мост, Пушечная. Там испокон веку хранили порох, селитру, ружья, мортиры, сукна казенные на солдатское платье. Отсюда привозил их старший сын Шереметева Михаил, ведавший в армии артиллерией. Отец говорил ему: «Победа начинается не в поле, а тут, на Пушечной, в заботе о снаряжении, и выигрывают войну не отчаянные, а рабочие люди». Борис Петрович вздыхал: