– Это каким же образом?

– А кабан его порвал, когда он на охоту поехал. Жаль только, что свекровь моя поторопилась, не дождалась этого момента. Очень уж хорошая, добрая она была, – боярыня смахнула платочком слезу.

– Похоже, что боярину Светозару Алексеевичу его суровый нрав от отца достался? – полуутвердительно спросил Ратмир.

– Да, есть немного, – покачала головой боярыня.

– Как же вы не побоялись скоморошьи потешки смотреть, если знаете, что Светозар Алексеевич мог и вас кнутом отстегать?

– Нет, этого в нём нет! – воскликнула боярыня. – Ни меня, ни детей Светозар Алексеевич за всю жизнь ни разу не обидел, ни кулаком, ни кнутом. Только сказал как-то после нашего венчания, что после смерти горячо любимой матушки сам себе зарок дал – что ни жену, ни детей никогда даже пальцем не тронуть.

– А холопа на дыбу и повесить потом на заборе или плетьми до смерти засечь – это он может, – констатировал Ратмир.

В ответ ему было молчание.

– Понятно, – вздохнул он. – Вспоминай теперь, боярыня, когда ты заметила, что Богданушки нет в светлице. Может она сказала тебе что-то, прежде чем уйти отсюда?

– Так она с нянюшкой своей пошла к себе в опочивальню, ко сну готовиться. Время-то уже позднее было.

– И более ты её уже не видела?

– Ох, – тяжело вздохнула боярыня. – Горюшко моё горькое. Не видала я больше свою доченьку живой… Только наутро, когда тётка Прасковья прибежала со страшным известием, так мои ноженьки и подкосились, и больше я ничего не помнила… И как же она могла оказаться-то на том проклятом поле?! Как же охранники-то на воротах не уследили?!

– А могла она, не сказав никому, сама убежать за забор? Ты же, боярыня, знала, что она бегала на конюшню жеребят лечить, – произнёс Ратмир и проследил, как странная гримаса промелькнула на лице боярыни.

– И это ты уже знаешь, скоморох, – вздохнула боярыня. – Да, бегала она туда. Уж больно ей жеребят было жалко. От отца-то, конечно, всё скрывали. Богданушку все любили. Никому она даже слова плохого не сказала…

– И на конюшне есть молодой конюх, юноша ещё совсем, – негромко произнёс Ратмир, следя за реакцией боярыни.

Она нахмурилась, хотела что-то возразить. Но потом глянула на Ратмира и развела руками:

– Ну, раз и это тебе известно, то … Да, бегала она на конюшню. А только умишко-то у неё ещё совсем детский был. Я и приказывала ей, и дверь её комнатки запирала, и отцу грозилась рассказать. Только рвалась она к нему очень сильно. «Люблю», – говорит, и всё! А он же – холоп! Светозар Алексеевич как узнал бы, так и живо с неё шкуру спустил бы!.. Вот этого я больше всего боялась. А так – покрывала её, конечно. Ну, не убивать же мне её было! Дочь ведь она мне родная. Не знаю, было ли что там промеж них…

– Не было между ними ничего. Боялся он гнева боярского, и потому, кроме поцелуйчиков, ничего у них и не было, – задумчиво произнёс Ратмир, рассеянно глядя куда-то вдаль. – Значит, и того она любила, и этого… Нда-а, задачка однако…

Ратмир неожиданно замолчал и с усилием потёр правым указательным пальцем переносицу.

– Что, скоморох? – обеспокоенно переспросила боярыня.

– Да нет, ничего, – покачал головой Ратмир и, поспешно попрощавшись с боярыней, вышел из терема во двор и направился в сторону большой, богато обустроенной избы в дальнем конце подворья. Там жил смотритель боярина Скобелева – тиун Устин. Поднявшись на невысокое крыльцо, Ратмир с силой постучал в деревянную дверь. Дверь открыла невысокая, полная женщина около шестидесяти в платке, с женским головным убором на голове и, подслеповато щуря на него глаза, спросила:

– Кого тебе, сынок?