Ни Даниэль, ни другие студенты их больше не видели. Каждый из них выбрал свой путь. Их судьбы здесь окончательно расходились.

А для остальных, принявших условия, с этого момента, новые долгие дороги только начинались…

Глава I.

По холодным и слабо освещённым коридорам звенел стук каблуков пары мужских кожаных туфель. Он отчётливо был слышен, лишь иногда перебиваемый гулом электропроводов, шумом труб и треска накалившихся старых ламп, уже давно скучающих по умелым рукам человека. Шаги, казалось, каждый раз меняли своё направление, то направо, то налево, то долго вперёд, то чередуясь на лестничных пролётах. И всё же, они безостановочно шли вперёд. Когда-то пересекаясь с другими шагами, более тихими, или более спокойными, а когда-то снова оставались наедине с тишиной и прерывающими её звуками.

И вот, они остановились. Раздался другой звук, довольно тихий – стук костяшек по полой деревянной двери. Затем щелчок, протяжный скрип, и снова щелчок. Шаги наконец умолкли.

– Вызывали, профессор Ирвинг? – сказал тихий голос, принадлежащий молодому человеку, стоящему возле двери.

– Ах, Даниэль! – ответил профессор с бодростью и нескрываемой радостью в голосе. – Конечно вызывал. Присядь, пожалуйста. Пока ты не приступил к выполнению своей задачи, хотел поговорить с тобой. Уж так давно не виделись! Со времён… какого, 98-го, кажется?

Молодой человек сел на кресло, стоящее прямо напротив такого же, на котором сидел приличного возраста мужчина, выглядевший одновременно уставшим, но в то же время, старающийся быть бодрее. Ирвинг был одет в простую белую рубашку, жилетку, брюки и поношенный твидовый пиджак, он создавал скромный и собранный образ. Что, в прочем, разнилось с тем довольно мягким человеком, которого можно узнать при общении. Зачёсанные когда-то назад волосы, вновь, проредившими прядями сползали на лоб, оголив лысую макушку. Веки его то и дело опускались вниз, не в силах справиться с нехваткой сна. Многое в нём говорило о том, что он страдал от переработки. Но, как и все здесь, умел пересилить себя.

Даниэль, 24-ти лет, наоборот выглядел свежо, бодро и уверенно, хоть и оставался весьма сдержанным. Его простые рубашка, галстук и брюки, наоборот казались мятыми и неухоженным, словно выглаженными в спешке, или вовсе не глаженными. Подстриженные каштановые волосы, однако, выглядели довольно чистыми. На его очках немного проседала пыль, из-за чего ему часто приходилось вытирать их рукавом рубашки.

– Да, профессор. С 98-го, как меня отправили на учения в Штаты. Признаться за то время, что я был там, хоть и научился немалому у коллег, всё же, успел соскучиться даже по нашим обшарпанным коридорам. Здесь мне как-то спокойней, что ли, привычней.

– Верно, верно. У нас сейчас с ремонтом и прочим туго. Все средства на заготовленные рабочие планы ушли. Как только закончим со всеми этими экспериментами и тестами, вот тогда сразу заживём. Деньги чуть ли не рекой польются, поверь мне. Вся эта операция определённо окупит вложения. Думаю, совет директоров будет более чем доволен. – Глаза немолодого учёного зажглись почти ребяческим восторгом от предвкушения. – Знаешь, я себе, после отделки, в этот кабинет даже картину закажу, такую большую, маслом.

– И какую, если не секрет? – Вестерфозе нравилось общаться с Ирвингом, даже в отрыве от их рабочей деятельности. Учитывая страсть мужчины поболтать, молодой учёный всегда удивлялся, как ему за этими стенами удаётся держать язык за зубами.

– Что-то из Эжена Делакруа, я думаю. Или… Нет. О! Точно! Василий Смирнов, «Смерть Нерона», прямо там, напротив тисового шкафа, над моими гардениями, видишь? Как по мне будет идеально соответствовать тону обоев по палитре. – Он наклонился над столом, с живостью указывая на свободный от грамот и портретов уголок стены. В такие моменты, казалось, из важного научного деятеля, он превращался в ребёнка. – Мне кажется, будет идеально.