– Тогда, наверное, ты вырос на картофельном супе и каше, – сказал Бейкер. – А свиное ребрышко – только когда твой отец мог себе позволить.

– Да, пожалуй, это сыграло свою роль, – согласился Гаррати и помолчал, обдумывая, стоит ли продолжать. – Но это далеко не самое важное.

Он понял, что Бейкер смотрит на него непонимающе и с легким упреком.

– Ты хотел сказать, что деньги с собой не возьмешь, – пояснил Макврайс.

Гаррати взглянул на него. На губах Макврайса играла уже знакомая ему раздражающая кривая улыбка.

– Пожалуй, да, – ответил Гаррати. – Мы ничего не приносим в этот мир и ничего не можем из него унести.

– Верно, но тебе не кажется, что в промежутке между приходом и уходом нам лучше было бы пожить в комфорте? – спросил Макврайс.

– Да к черту комфорт, – сказал Гаррати. – Если те козлы, что едут на этой вот игрушке, пристрелят тебя, то ни один врач в мире не оживит тебя, даже если запихнет тебе внутрь кучу двадцаток и пятидесяток.

– Я не умер, – просто сказал Бейкер.

– Да, но ты можешь умереть. – Вдруг его мысль показалась ему столь важной, что он поспешил высказать ее вслух: – Но предположим, ты выиграл. Ты просидишь дома шесть недель, рассчитывая, что бы делать с деньгами, – я про Приз не говорю, только про деньги. И вот ты выходишь за покупками и попадаешь под такси. Что тогда?

Харкнесс приблизился к ним. Теперь он шел рядом с Олсоном.

– Со мной-то такого не будет, – заявил он. – Если я выиграю, то куплю себе целый караван «чеккеров». Если я здесь выиграю, я вообще, наверное, больше пешком ходить не буду.

– Ты не понял, – сказал Гаррати. Еще никогда в жизни он не был так рассержен. – Ешь ты картофельный суп или филе из телятины, живешь в лачуге или в особняке, когда ты умрешь, все кончится и тебя положат в холодильную камеру в морге, как Зака или Эвинга, вот и все. Я хочу только сказать, что лучше получать время от времени, понемногу. Когда человек получает понемногу, он гораздо счастливее.

– Какой красивый словесный понос, – вмешался Макврайс.

– Разве? – закричал Гаррати. – А ты-то какие планы строишь?

– Ну, сегодня сфера моих интересов здорово изменилась, это верно…

– Еще бы она не изменилась, – проворчал Гаррати. – Разница только в том, что сейчас мы все на грани смерти.

Наступило молчание. Харкнесс снял очки и принялся их протирать. Олсон заметно побледнел. Гаррати пожалел о своих словах: он зашел слишком далеко.

Сзади кто-то явственно произнес:

– Слушайте, слушайте!

Гаррати обернулся, уверенный, что это сказал Стеббинс, хотя он еще ни разу не слышал голоса Стеббинса. Но Стеббинс шел, как и раньше, глядя себе под ноги.

– Кажется, я чересчур увлекся, – пробормотал Гаррати; он понимал, однако, что по-настоящему увлекся не он. По-настоящему увлекся Зак. – Кто хочет печенья?

Он раздал печенье товарищам. Случилось это ровно в пять часов. Солнце, наполовину опустившись, как будто зависло над горизонтом. Наверное, прекратилось вращение Земли. Трое или четверо самых рьяных ходоков, ушедших вперед от пелетона, сбавили скорость и шли теперь меньше чем в пятидесяти ярдах впереди основной группы.

Гаррати чудилось, что дорога проложена вдоль нескончаемого подъема и идти под гору им теперь вообще не суждено. Он подумал, что если бы это было правдой, то им в конце концов пришлось бы дышать через кислородные маски. Вдруг он наступил на валяющийся на дороге пояс с карманами для концентратов. Он с удивлением огляделся. Это пояс Олсона. Ладони Олсона как раз шарили по животу. На его лице было написано мрачное изумление.

– Я уронил его, – объяснил Олсон. – Хотел взять поесть и выронил его. – Он засмеялся, словно желая показать, какая же глупая штука с ним приключилась. Смех тут же резко оборвался. – Я хочу есть, – сказал Олсон.