Сейчас, когда все резко изменилось, непривычно тяжелые думы стали одолевать К., но никто из допрашивавших его не спешил пролить на него живительный дождь умных бесед. Все допросы были конкретно-предметными: где был такого-то числа, с какой машины снял и сколько колес, кому продал, цену, можешь их описать-показать, кто был с тобою, как распределялись роли между соучастниками.

Больше его ни о чем другом не спрашивали, и, едва он заканчивал в очередной раз рассказывать, как о нем тут же забывали, как о ненужной вещи, и сразу отправляли в камеру.

К. стал чувствовать, что он достиг той грани, после которой, еще чуть-чуть, и у него начнется истерика.

Когда же этот следователь неожиданно попросил его вспомнить о прошлом, К. насторожился, его просветили в камере, что откровенность со следователем ему ни к чему, следователь заработает себе очередную звездочку на погоны, а он, соответственно, или лишнюю статью, или лишний год отсидки. Настороженность так явно читалась на лице К., что следователь просто сказал, что хочет помочь ему. К. вспомнились данайцы, дары приносящие, он замкнулся в себе и только тоскливо произнес: «помочь мне?».

Следователь кивнул головой. К. горько усмехнулся: «разве можно помочь здесь?» и театрально-фальшивым жестом раскинул руки в стороны, словно призывая голые серые стены, видевших многих, хороших и плохих, в свидетели.

– Вам нужна только свобода, – то ли утверждая, то ли предполагая, сказал следователь.

К. судорожно кивнул головой и провел кончиком языка по внезапно пересохшим губам. Слово-то, какое, свобода! Как солнечный зайчик, – греет и не поймать его.

– Сразу говорю, свободу не обещаю, – огорошил К. следователь. – Для вас быть здесь – это благо.

– Что это за благо, – вскинулся К.

– Катарсис3, – произнес следователь смутно знакомое слово, К. попытался вспомнить его значение, но измученный мозг не хотел ему помочь, значение слова ускользало от него, и К. обидчиво сказал:

– Неужели я должен гнить в этом дерьме?

– Что же прикажете делать с вами, чтобы вы не принялись за старое?

– Поверить мне, поверить!

– Один раз уже поверили.

– Один раз не считается, поверьте еще раз!

– Что же надо будет делать?

– Перевоспитывать, – буркнул К.

– Как?

– Это ваша забота.

– Другого рецепта не придумали, надо просто не нарушать закон.

– Так пела моя бабушка, – с издевкой подхватил К., – и померла как нищая церковная крыса. Даже в гроб не в чем было положить. Другие не попадаются, живут, жиреют и хвастаются, как умеют ловчить, плюют на ваш закон и не попадаются.

– Другие не попадаются, а ты – попался, – задумчиво возразил следователь, и сразу же задал вроде бы наивный вопрос:

– Разве лучше украсть несколько тысяч и провести долгие годы в колонии?

– Тогда что есть у вас? – вроде бы наивно удивился К.

Следователь помолчал и ответил:

– Свобода и работа.

– Что же это за свобода и работа, если я поневоле, а вы по воле, сидим здесь вдвоем и дышим этой гадостью? Чем ваша свобода лучше моей несвободы?

Хорошо он поддел меня, подумал следователь, ему не откажешь в проницательности. Слова о долге будут явно звучать фальшиво и неискренне. Следователь решил сделать вид, что не понял сути вопроса К., иначе этот разговор мог завести слишком далеко. Придется признать, что следственная работа была не столь романтична, как ее изображали в книгах и в фильмах, когда следователь с усталыми, но добрыми глазами изобличает хитроумного преступника. На поверку следственная работа оказалась полной грязи, и иногда, когда он выдыхался, хотелось самому себе, как на духу, как на исповеди, признаться, что он по своей воле обрек себя на эту тяжелую работу.