– Не стала бы возражать против недостатков, если бы они приносили пользу, – заметила девушка. – Боюсь, впрочем, не справиться с привилегиями.

Леди Александрина взглянула на нее так, словно не поняла, не дерзость ли это, и, честно говоря, растерялась. Почти невозможно, невероятно, чтобы безродная сирота дерзила дочери графа, зная, что та доводится кузиной обеим мисс Грешем, и все же вряд ли можно расценить иначе только что услышанные слова.

Единственное, в чем не приходилось сомневаться, в комнате ей оставаться не следовало. Собиралась Мэри Торн дерзить или нет, держалась она в любом случае слишком свободно. Леди Де Курси безукоризненно знали свое положение, поэтому леди Александрина предпочла отправиться в отведенные ей апартаменты.

– Августа, – проговорила гостья, с величавым достоинством вставая со стула, – уже пора одеваться к обеду. Пойдешь со мной? Нам еще многое нужно обсудить.

Она выплыла из комнаты, и Августа, попрощавшись с Мэри до встречи за обедом, пошла за ней следом (выплыть не получилось). Мисс Грешем обладала многими достоинствами, однако не была всецело воспитана в духе замка Курси и еще не в полной мере овладела графским стилем плавания.

– Ну вот, – подытожила Мэри, когда за шуршащим муслином двух леди закрылась дверь. – Только что я обзавелась вечной недоброжелательницей, а возможно, даже двумя. Вполне удовлетворительно.

– Зачем ты это делаешь, Мэри? Я сражаюсь за тебя как лев, а ты приходишь и все разрушаешь, ухитряясь вызвать неприязнь целого семейства. В таких делах Де Курси всегда выступают единым фронтом.

– Не сомневаюсь, – усмехнулась Мэри. – А вот проявят ли подобное единство в вопросах любви и милосердия – большой вопрос.

– Но зачем понадобилось сердить кузину? Ведь ты здравомыслящий человек. Разве не помнишь, как на днях сама рассуждала об абсурдности сражений с принятыми в обществе претензиями и предрассудками?

– Помню, Триши, помню. Не отчитывай. Проповедовать намного проще, чем следовать заветам. Ах, как бы мне хотелось стать пастором!

– Но ведь ты себе только вредишь.

– Правда? – удивленно уточнила Мэри, опускаясь на колени у ног подруги. – Если склонюсь к полу, если весь вечер простою в углу на коленях, если позволю всем твоим кузинам, а потом их матушке, топтать меня и пинать – искупление будет достаточным? Даже готова облачиться в мешковину и посыпать голову пеплом.

– Знаю, что ты умна, и все-таки считаю глупой. Честное слово.

– Да, Триши, я настоящая дурочка. Признаюсь. И вовсе не умна, но не ругай меня. Видишь, как я смиренна и даже унижена? На мой взгляд, унижение – это сравнительная и даже превосходная степень смирения. Я бы выделила четыре степени морального осквернения: смириться, унизиться, споткнуться, упасть. И вот, наконец, когда человек окажется в грязи у их ног, возможно, эти важные персоны не смогут заставить его склониться еще ниже.

– Ах, Мэри!

– Ах, Триши! Ведь ты же не хочешь сказать, что мне не позволено подать голос прежде тебя, правда? Что ж, возможно, тебе вздумается поставить ногу мне на шею? – С этими словами Мэри наклонилась к скамеечке и принялась целовать ноги Беатрис.

– Если бы осмелилась, то за кривлянье влепила бы тебе пощечину.

– Ну так дай, Триши. Можешь меня топтать, бить, целовать – все, что угодно.

– Не могу выразить, насколько опечалена: я ведь собиралась кое-что устроить!

– Кое-что устроить! Но что, что именно? Люблю всякие интриги и считаю себя настолько опытной в таких делах, что заслуживаю звания генерала женских войск. Конечно, я не имею в виду людей особенных и необыкновенные обстоятельства, требующие такта, деликатности и тонкости.