– Ах… – Булле закрыл глаза и потянул носом воздух. – Париж!..

Они вошли в пансион. За стойкой регистрации стояли улыбающаяся краснощекая женщина и приятный толстячок. Лисе они напомнили ее родителей, оставшихся дома на Пушечной улице.

– Бон суар[11], – произнесла женщина.

Лисе поняла, что ей сказали что-то хорошее, поэтому она ответила: «Добрый вечер!», слегка поклонилась и толкнула Булле, чтобы тот отвесил глубокий поклон. Она знала: поклониться никогда не помешает, глубоко или не очень – неважно. Как оказалось, это работало и в Париже, потому что двое за стойкой заулыбались пуще прежнего.

– Доктор Проктор? – вопросительно сказала Лисе и приготовилась к новому циклу языковых недоразумений.

Но к ее радости, лицо румяной женщины расцвело:

– О, лё профессёр!

– Да, – сказали хором Лисе и Булле и усиленно закивали.

– Восе фамий?[12] – спросила женщина.

На это Лисе и Булле ничего не смогли ответить и только молча уставились на нее.

– Парле ву франсе?[13] – осторожно спросил мужчина.

– Ты чего головой качаешь? – прошептал Булле.

– По-моему, он спросил, говорим ли мы по-французски, – шепотом ответила Лисе.

Двое за стойкой принялись совещаться между собой. Глядя на них, Лисе и Булле решили, что французский язык очень трудный даже для французов. Чтобы собеседник понял тебя, приходится подключать лицо, обе руки, все пальцы – да что там, все тело.

Наконец женщина схватила один из ключей, висевших на доске у нее за спиной, вышла из-за стойки и приглашающе махнула рукой Булле и Лисе. Она отвела их на двадцать шесть ступенек вверх и на полкоридора в сторону, где и отперла одну из дверей. Номер был меблирован очень просто: две кровати, маленький диван, шкаф и письменный стол, заваленный горой исписанной бумаги. Ну и дверь в ванную, где, видимо, как раз шел ремонт, потому что на полочке под зеркалом рядом с двумя стаканами для чистки зубов лежали молоток, отвертка и тюбик клея. У одной стены стояла ванна. Из проржавевшей трубы капала вода. Пока Булле раскладывал туалетные принадлежности на полочке, Лисе положила рюкзак у письменного стола. Тут-то она и заметила посреди стола рисунок. Изображена была ванна, точно такая же, как та, что в ванной комнате за дверью. Под рисунком теснилось множество цифр. Кто-то долго считал, некоторые вычисления были очень сложные. Похоже, здесь надо было считать в уме, умножать и делить.

– Что это? – спросил Булле, выйдя из ванной.

– Не знаю, – сказала Лисе. – Но почерк очень похож на почерк доктора Проктора.

– А вот это похоже на мотоциклетный шлем доктора Проктора, – сказал Булле, открыв дверь шкафа и обнаружив коричневый кожаный шлем. – И на его длинные белые подштанники.

Краснощекая и очень французская женщина защебетала что-то по-французски. Она драматически размахивала руками, без конца повторяла «Эвапоре!»[14] и один раз пальцами изобразила летящую птицу.

– Он исчез, – сказала Лисе.

– Я так и понял, – сказал Булле.

Румяная француженка, растопырив пальцы, вопросительно показала на Булле и Лисе, потом на свой рот.

– Как ты думаешь, что она спрашивает? – спросила Лисе.

– Сколько пальцев можно запихнуть в мой рот? – предположил Булле.

– Чушь. Она спрашивает, хотим ли мы есть.

Лисе низко поклонилась и кивнула, потом подтолкнула Булле, который тоже поклонился и кивнул.

Приветливая француженка отвела их на кухню и пригласила к столу, потом принесла им по куриной ножке, или куриному крылышку, или еще чему-то в этом роде. Главное, это было потрясающе вкусно. Булле так объелся, что даже – о ужас! – рыгнул. Он тут же вскочил и весьма учтиво раскланялся – он считал, что это ему очень здорово удается. Кроме того, он произнес длиннющее извинение в стихах, и женщина с мужчиной громко расхохотались, хотя вряд ли поняли хоть одно слово. Закончив речь, Булле зевнул, да так, что казалось, голова его развалится на две части.