– Пожалуй, вы правы. – И вдруг, ни с того, ни с сего, начинала смеяться.

Смеялась она так легко, заразительно – что было нельзя не смеяться с ней вместе. Аж прослезившись от смеха, она посмотрела таким повлажневшим, признательным взглядом, словно я сделал ей что-то очень хорошее.

– Вы меня уморили, – вздохнула она измождённо, счастливо. – Давно я так не смеялась…

Общий смех сразу сделал нас ближе: уже начинало казаться, что я знаю Ольгу давно.

– Расскажите мне, как вы учились, – просила она, отпивая парящийся чай. – Вы где тогда жили? В общаге?

– Конечно. Нас жило в комнате семеро, и поэтому уединиться там с девушкой было великой проблемой. Так, бывало, и просишь приятелей: да сходили б вы, черти, в кино!

– А они?

– А они говорят: «у нас денег нет», или «нам надо учиться – у нас завтра зачёт…»

– И что же тогда?

– Ну, делать нечего: поведёшь сам подружку в кино, или пойдёшь с ней шататься по городу. Я за шесть лет так Энск изучил, что экскурсии мог бы водить.

– Ну, а как же насчёт… – глаза Ольги становились лукавыми.

– Насчёт этих глупостей, вы хотите сказать? Да как-то выкручивались. Вы ж понимаете: если двое собрались заняться любовью, то помешать им почти невозможно. Конечно, зимой было трудно: все по подъездам, по лестницам тёрлись. Придёшь утром в общагу, а всё пальто, и штаны, и ботинки в побелке.

– Представляю, какой у вас был тогда вид! – Ольга опять начинала смеяться. – Нет, я с вами точно умру, – махала она на меня своей тонкой рукой. – Сделайте что-нибудь, доктор, мне плохо!

И я, помню, подумал: «Раз ты смеёшься легко, то, наверное, плачешь тоже легко. У таких, как ты, лёгких женщин смех и слёзы всегда рядом – ты даже, наверное, можешь смеяться и плакать одновременно…»

Она вдруг спохватилась:

– Да что ж я сижу? Мне же надо за дочкой, в садик.

– У вас уже дочь? – удивился я.

– Да, ей три года. А чему вы так удивились?

– Нет, ничему. Просто вы очень молодо выглядите.

– Что ж, спасибо – и за комплемент, и за чай. У вас здесь очень славно.

– Вот и заходите почаще.

– Спасибо, зайду непременно…

Я встал, чтобы ее проводить. Уже возле двери она обернулась и, прощаясь, легко прикоснулась к моей левой руке.

– Еще раз спасибо. До встречи, – сказала она.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Ее зрачки сузились, взгляд потемнел, и лицо напряглось. «Что с вами, Оля?» – хотел я спросить, но она повернулась и зашагала по коридору. Я смотрел, как ее рыжие волосы колыхались над белым халатом.

Сильная боль вдруг пронзила мне левую руку – как раз там, где Ольга коснулась ее. «Что за чёрт?» – с досадой я потряс кистью, словно желая стряхнуть эту боль, но она прицепилась ко мне не на шутку.

Вернувшись к себе в кабинет, я долго стоял у окна. Боль понемногу стихала, зато нарастала тревога. «Что это было?» – думал я то ли о приступе боли, то ли об Ольге и нашей с ней встрече, то ли обо всем этом одновременно.

Три следующих дня – как раз с пятницы до понедельника – мне казалось, что я простудился. Мало того, что меня непрерывно знобило, так еще и терзала неутолимая жажда. Я пил воду и чай чашку за чашкой, но не мог погасить тот пожар, что сильней и сильней разгорался во мне.

Что-то случилось и с моей головой: я неожиданно стал забывать назначенье простейших предметов. Возьмёшь, скажем, чайник – и долго, с недоумением смотришь на его выпуклый никелированный бок, на отраженье щекастого, вширь расплывшегося лица, и не можешь понять: кто же там распластался по выгнутой стали? И зачем я так долго держу этот чайник в руках? Или зачем я достал одёжную щётку и теперь вожу пальцами по ее рыжей щетине? Я как будто забыл, для чего нужна эта самая щётка, и что я собрался с ней делать.