Ладно, неважно, поговорим о пейзаже.
Никакого буйства красок нет и в помине. Листочки едва проклюнулись, и в сегодняшнем неожиданном холоде производят впечатление сильно недоношенных, слишком ново рождённых – поэтому хочется разместить их в находящемся неподалеку перинатальном центре.
Несмотря на сумерки, воздух прозрачен и ничего от глаз человеческих не скрывает: можно рассмотреть любую выпуклость, трещинку и червоточинку на любом стволе, даже на самом неприметном и невзрачном, похожем на давно внедренного, но пока все еще «спящего» агента…
Чувствуешь, научился я таки разглядывать природу глазами разведчика! Жаль, отец не успел этому порадоваться…
Понимаю, ты привыкла к общению со мной в стиле «несостоявшийся прадед и его неслучившаяся правнучка», а болтающим «ни о чем и ни зачем» меня не знаешь… И злишься, оттого что я впервые, надиктовывая тебе послание, говорю не о любви, а черт-те о чем – так ведь, Светлячок, у меня всю жизнь не получалось описывать чувства, как же сейчас суметь?
Нет, все же чудовищно нелепо, что ты появилась на свет через шестьдесят четыре года после моего рождения!
Шестьдесят четыре года! Господи! Советский Союз, в вечном цветении которого я был когда-то уверен, просуществовал не намного дольше!
Ты опоздала на сорок пять лет относительно первой моей близости с женщиной.
Ты опоздала на десятилетия и даже не застала мое поколение, романтическое в служении любимому делу и давившее в себе мешающие этому служению чувства… А когда все же необходимо было о них сказать, то мы словно арендовали слова у поэзии.
У Пастернака, например:
У Цветаевой:
У Арсения Тарковского:
Или у него же:
А я вот ни минуты не простоял у твоего дома – ни под дождем, ни под звездами. У нас не было ни одной ночи, не случилось ни одного свидания.
Даже стихи тебе никогда не читал, словно это помешало бы праведному отправлению функций мудрого наставника. Глупо – тем паче что всегда так увлеченно обсуждал бесконечные твои диссертации… Все же, видимо, прежде и полнее всего я – ученый. А любовь к живописи, к литературе и музыке – не хобби, конечно, но и не суть моя.
Может, кстати, поэтому некая размытость, постоянная высокоэнтропийность стихов Мандельштама меня от них отталкивала – при неизменном к ним же притяжении. Непонятно? Объясню. Я признаю, что
гениальные строки, но как ученый, как аналитик все же предпочел бы, чтобы перепуталось хотя бы чуть меньше, чем все – тогда и сказать, может быть, было бы кому.
Но когда рядом с ним, с великим вечным Пьеро, засвистела уже не семихвостка Карабаса-Барабаса, а всамделишные пули, он сразу же стал и посюсторонне, и потусторонне резок и четок: