Эмоции накалялись. Однажды я что-то сказала ей про папу – сейчас уже не помню даже, что именно. Так она дала мне пощечину, хотя мне было всего 3,5 года, не больше. До этого меня никогда физически не наказывали. Я после этого какое-то время боялась говорить то, что думаю. То есть стала очень осторожной, закрылась. Мама же никогда не извинялась передо мной за такие вещи. Только недавно, спустя много лет и сотни часов психотерапии.

Что получается в итоге: отец ушел, мама чуть не свихнулась, бабушка Галя постоянно орет. Вот куда я попала из атмосферы любви и тепла. Но добивал меня особенно – суп с фрикадельками. Я ненавидела его! Мне казалось, что нет ничего более мерзкого на свете. И помню: сижу, суп холодный, остыл давно, жир сверху плавает застывший. Взрослые говорят: «Ешь». Я отвечаю, что не хочу. Мне заявляют: «Пока не съешь, из-за стола не выйдешь». И я реально сидела час или около того, ела через силу. Вот пережевала фрикадельки, держу их за щекой, а проглотить не могу – мерзко. И бабушка била меня по щекам, пока не пропихнет все внутрь, а потом, в конце трапезы, выдавала: «Все, пошла отсюда».

При этом всем, не скажу, что мое детство состояло исключительно из разномастной жести. Были и приятные моменты, но… мне постоянно казалось, что вот была нормальная жизнь, а потом меня переселили в какую-то помойку. И эта помойка, видимо, никогда уже не закончится.

Бабушка, к слову, выпивала, ее муж – тоже. Потом все орали друг на друга. На следующее утро – то же самое! И я не понимала, как вообще может быть такое. Бабушка тяпнет немножко – наорет на маму. А та чувствует, что она зависима, не может уйти от бабушки – и некуда, и денег нет – начинает плакать. А я ощущаю ее тревогу. Мама со мной в комнате прячется, не может ничего сказать, бабушка лает на всю квартиру, а на следующее утро: «Светочка, солнце мое, вставай, завтрак приготовь». То есть бабушка чувствует вину, но не может попросить прощения. Натуральный сумасшедший дом, короче.

В садик я пошла не сразу. Сначала сидела дома с бабушкой Валей, потом – с прабабушкой, или с мамой ходила в ее институт. Я вообще, как видите, только со взрослыми общалась! Была умным ребенком – как говорят в США, smartpants или smartass, типа «умная задница». Чуть-чуть заносчивая, может быть. Но просто из-за того, что не социализированная.

Могла прийти с мамой к ее подружке, а у нее ребенок, мой ровесник. Та мне: «Ой, мультики, ой, играть». А я подошла, потрогала елку и сказала: «А елочка-то у вас искусственная». И это в три года!

Были у меня аристократические замашки. Ела всегда вилкой и ножом. Или, к примеру, пришли мы в театр, мама спрашивает в буфете, чего мне хочется. А я показывала на бутерброд с икрой, самый дорогой. Но я не нарочно это делала – неосознанно.

Когда же меня все-таки отправили в садик, я вообще не хотела там оставаться. Мне казалось, что вокруг какие-то дико тупые дети. А как иначе, когда ты все время общаешься со взрослыми, у которых высшее образование? Мы с мамой ходили то в царские музеи в городе Пушкине, где она училась, то в парки различные. Я многое знала. Мама спрашивает: «Как называется плиточка, которой отделывают камины?» Я ей: «Изразцы». В зоопарк меня водили, книжки читали, английскому языку учили. И вот я прихожу в садик завода ЛМЗ, где поголовно пролетарские дети. Какой-нибудь мальчик постоянно в штаны писается, другой в носу ковыряет. Все вокруг носятся, как чокнутые – мне это неинтересно.

Я, от нечего делать, все время придумывала какие-то игры и рассказывала разные истории, потому что у меня воображение хорошо работало. Вот с чтением было плохо – дислексия, ага, как у Кири Найтли. Читать нормально научилась, только когда в школу пошла. Поэтому в саду только рассказывала всякие небылицы. И мне дети, такие, в тихий час: