О себе Бродяжка рассказывал много, но как-то бестолково. Звали его, вроде как, Михаил, что очень ему не шло. Еще там была какая-то длинная еврейская фамилия, но Анвар ее не запомнил. В свои сорок шесть Бродяжка не обладал никакой толковой профессией – он гордо звался художником, но в последние годы картин не писал и зарабатывал фотографиями. Анвар долго не мог понять, как можно зваться художником и не писать картин, и в конце концов просто махнул рукой.

Зимой сорок первого Бродяжка эвакуировался в Ташкент, но впрок это не пошло – эвакуантам жилось не сладко. Четыре месяца он спал в сыром цементном подвале, потом заболел, и друзья-художники выхлопотали ему место в Ташкентской больнице.

Неделю страдалец валялся на раскладушке посреди коридора (больница была переполнена), и все было как в тумане – пока он не начал идти на поправку, и мерзкие эскулапы не засунули его в старый корпус.

Бродяжка так живописно описывал ужасное деревянное здание с нарами вместо кроватей, что Анвар с трудом опознал в «старом корпусе» Ташкентский Распределительный Центр. Бродяжке там не понравилось, и он убежал. Но оказалось, что пока он валялся в больнице, товарищи из Союза Художников вернулись в Москву – он не нашел в Ташкенте ни одного знакомого лица. Приставать к новым коллегам он постеснялся, суровая незнакомая кастелянша не пустила его в подвал, и пришлось ночевать на улице. Но ничего, он еще им покажет!..

Анвар запретил Бродяжке показывать кому-то чего бы то ни было, и поселил его у себя. Спустя пару дней тот, кажется, оклемался, и Анвар с дядькой Тохиром уже подумывали рассказать ему, что случилось, но тут Бродяжку ни с того, ни с сего понесло на базар.

– Чего поперлись, рассказывай, – буркнул Анвар.

Бродяжка не мог рассказать ничего внятного – его до сих пор трясло, а взгляд был диким, как будто ему снова мозги отшибло – поэтому Анвар спрашивал с Тохира.

– За красками пошли, чтоб их к такой-то матери, – сказал дядька. – Нормально гуляли, то-се, базар, чтоб его. Я вижу, сосед Тимур торгует, ну остановился, приценился, смотрю одним глазом за этим ослом, – коренастый дядька Тохир встал на цыпочки, чтобы двинуть Бродяжку по шее, – а он себе чешет по базару. Раз, стал столбом, стоит, потом ка-ак завопит «Упырь! Вурдалак!» и бежать через весь базар! Насилу догнал ушлепка! Балбес! – дядька Тохир прибавил пару словечек покрепче. – Теперь вот молчит.

– Ох, горе, – вздохнул Анвар. – Давай, дядь Тохир, тащи самогон. А ты, как тебя там, – он снова забыл имя Бродяжки. – Иди под навес, голову напечет.

Бродяжка проводил Тохира испуганным взглядом и потер шею.

– Ты это, кончай, – сказал ему Анвар. – По самогону и все пройдет.

После стопки отменного самогона Бродяжка перестал трястись и даже разъяснил дядьке Тохиру значения слов «вурдалак» и «упырь». На второй стопке он уже был готовенький, лез обниматься и обещал посвятить Анвару с Тохиром свою новую картину. Анвар посмотрел на его тарелку и строго сказал закусывать.

Между первой и второй стопкой у них была бутылка вина прошлогоднего урожая, которая очень понравилась Бродяжке – он весь зарумянился, даже лысина покраснела.

– Теперь рассказывай, – приказал Анвар. – Художник «цензура», за красками он пошел. И ты тоже, дядя Тохир, одно слово – балбесы. Кого видел-то?..

Глаза Бродяжки вновь затуманились, и дядька Тохир профилактически двинул его по шее. Бродяжка дернулся и моргнул, приходя в себя.

– Ну что, горе, – Анвар ждал ответа.

– Призрака, – пробормотал Бродяжка. – Я видел призрака.

06.07.1942

Ташкент, Набережная арыка Анхор

Я. П. Овчаренко (И. Приблудный )