– Тогда пойдет мальчишка. – Дядя Гриша посмотрел на меня налитыми кровью глазами, и слова протеста застряли у меня в горле. Это был не тот человек, которого я знал почти всю жизнь. В его глазах я видел Гиньоль.

– Уж не боитесь ли вы? – спросил Цвейг с улыбкой. У меня замерло сердце: я подумал, что дядя Гриша сейчас убьет его.

– Слушай, ты!.. – Он шагнул к журналисту, поднимая кулак, но под его презрительным взглядом вдруг стушевался, обмяк, сгорбив плечи. – Ничего я не боюсь. Я русский солдат, мне сам черт не брат. А только это похуже черта. Это… Вы что же, думаете, я за мальчишкой прячусь? Дело у меня, поняли? Дело.

Кабак твое дело, подумал я.

Цвейг подал дяде Грише два червонца, тот схватил их жадно, как попрошайка, и исчез в темноте. Журналист положил руку мне на плечо:

– Бояться нечего, мой юный друг.

– Раз нечего, что вас заинтересовало?

– Хочу знать, как они это делают, мой мальчик. Стоит только разоблачить эти трюки, и всё их влияние сойдет на нет.

Мы выжидали в тени кустов, пока в окнах театра не погасли огни. Стрекотали сверчки, ласковый ветерок шептался с листвой, ночь дышала покоем, и трудно было поверить, что впереди нас ждет опасное предприятие.

– Пора, – сказал Цвейг.

Мы прокрались к двери пожарного хода. Цвейг протянул мне связку ключей, и я, быстро найдя нужный, отпер замок.

Внутри царила темнота. Цвейг достал из кармана книжку спичек, оторвал одну и зажег. При ее свете мы быстро нашли коридор, по обе стороны которого тянулись двери гримерных.

При мысли, что сейчас я вблизи увижу Безымянную, у меня все затрепетало внутри.

Найдя нужную дверь, Цвейг задул подбирающийся к пальцам огонек и отдал спички мне. Осторожно постучался. Ответа не последовало. Он постучал еще раз, с тем же успехом.

– Плохи наши дела, – молвил он. – Или барышня спит, или…

Его прервал оглушительный хохот откуда-то сверху. Я вскрикнул. Вслед за хохотом раздались ликующий клич и возбужденный гул голосов.

– Похоже, барышня веселится с друзьями, – с досадой пробормотал Цвейг. Будто в ответ снова послышался истеричный смех. – Осмотреть бы хоть ее комнату: не хотелось бы уходить несолоно хлебавши…

В этом он был одинок: мне хотелось уйти как можно скорее. Смех стих, но голоса стали громче, а темнота подкрадывалась со всех сторон. Тем не менее я выбрал ключ, отпиравший двери гримерных, и протянул Цвейгу.

Пока он возился с замком, спичка потухла. Я зажег еще одну.

Огонек осветил лесенку, ведущую на сцену… и горбатый силуэт с тяжелым ведром в руке.

Цвейг охнул. Гаро взревел, уронил ведро, расплескав содержимое, и, наклонившись, выхватил из-за голенища сапога разделочный нож – тот самый нож, которым на сцене терзал Безымянную.

Цвейг вскрикнул, когда нож достал его в плечо, и кулаком, в котором сжимал ключи, ударил горбуна в висок наотмашь. В этот момент спичка погасла, снова погрузив нас во мрак.

Время, потребовавшееся, чтобы зажечь очередную спичку, показалось мне вечностью.

В дрожащем неверном свете я разглядел бледное лицо журналиста, а потом увидел Гаро, лежащего с разбитой головой в огромной багряной луже.

– Я не хотел… – растерянно пробормотал Цвейг.

Спичка потухла.

– Это не его кровь, – сказал я. – Она была в ведре. Вы говорили, они берут свиную…

– Точно! – воскликнул он. – Но… зачем нести ее сюда ночью?

Ответить я не успел. Со всех сторон послышались крики и топот множества ног. Сомнений не было: нас окружили. Вдруг яркий свет резанул мне глаза: Цвейг широко распахнул дверь гримерной.

Мы ворвались в комнату. Цвейг захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

Гримерная оказалась довольно просторной. Я увидел туалетный столик с зеркалом… мягкую софу… кедровый гардероб… окно, обрамленное тяжелыми портьерами и, увы, забранное толстой решеткой… гниющую кучу цветов в углу… нагое тело, распростертое посреди комнаты… отсеченную голову, окруженную нимбом темных волос…