– И что теперь с ними будет? Обоими.

– Кто его знает, Домиан. Они несовершеннолетние, если смогут между собой договориться, то, возможно, и не случится ничего критичного. Кстати, у нас в участке Адам Фокс попросил прощения у Райана за свои слова.

– И что Райан?

– Он аккуратно развязал бинты и плюнул ему в лицо.

В участке…

«Твоя мать – чертова алкоголичка, Адам, ей всегда было плевать на тебя».

– Я знаю, Райан. Может, потому я и ненавидел тебя все эти годы. Потому что у тебя была хорошая мама. Потому что тебе, брат, повезло больше, чем мне… У меня просто яйца железные. А если бы они были железными и у тебя, ты бы за свою маму разнес челюсть мне, а не себе. Кстати, офицер, пригласите ее сюда, хочу, чтобы она мне плюнула в лицо. Хочу попросить у нее прощения тоже.

Однажды, когда я играл на пианино, а Марк сидел и слушал, он вдруг сказал, что моя музыка сильно изменилась. Изменился стиль. Он связывал это с тем, что я взрослею и смотрю на мир уже совершенно другими глазами. Что ж, он не ошибся…

За последний месяц я написал три мелодии, но никому не говорил, как их назвал. Для всех они были безымянной музыкой Домиана. Но не для меня. Первая мелодия называлась «Глаза отца Гренуя» – полная боли, отчаяния и безысходности, подобно «Реквиему» Моцарта. Вторая – «Прощание с Линдой». Она уже воспринималась совершенно по-иному, словно ранние композиции Шопена: в ней таились и надежда, и горечь, и мимолетная грусть, и даже радость. Третью я назвал «Духи, которых был лишен…». О, вот эта композиция не была похожа ни на что вообще, только на саму себя. Мрачная, непонятная даже для меня, пронизанная любовью и местью, как творение одного корейского режиссера, Пака Чхана Ука, которое принесло ему всемирную славу. Если уж и сравнивать, то она была подобна «Олдбою», только в музыке.

Да, я играл теперь по-другому, в моей музыке становилось все меньше света и возвышенности и все больше того мира, который меня окружал. И тех людей.

– Ты взрослеешь, Домиан, – задумчиво произнес мой друг. – Ты звучишь совершенно иначе.

– Я знаю, – ответил я, продолжая играть «Глаза отца Гренуя».

Когда я наконец закончил, плюхнулся на свой диван у окна и спросил у Марка:

– Что там с Элизабет, она вышла на связь? Мне показалось, ты выглядишь бодрее.

– Серьезно? – улыбнулся Марк. – Да, она позвонила мне сегодня днем и сказала, что у нее все в порядке. Ей дали хорошую рекомендацию в том ресторанчике, где сестра работала раньше, и она устроилась в другое кафе недалеко от своей новой квартиры. Нужно будет как-нибудь выбраться к ней, выпить кофе. Что скажешь? Поедешь со мной?

– Конечно, куда я денусь, – улыбнулся я в ответ. – Когда думаешь брать отпуск? Она, кстати, снимает жилье или уже купила?

– Купила. Говорит, буквально на днях закончилось переоформление. Теперь Элизабет – собственница. Говорит, ей очень нравится эта квартира. Две комнаты, большая светлая кухня с окном, приличная ванная…

Он почему-то снова загрустил.

– Скучаешь по ней?

– Очень. Я всегда за ней присматривал, мог приехать в любое время и решить любую проблему. А там ей придется разруливать все одной. Там меня нет.

– Может, оно и к лучшему. Ей тоже пора взрослеть и решать свои проблемы самой, по крайней мере, пока у нее нет мужчины, который возьмет их на себя.

Марк усмехнулся и взглянул на меня фирменным взглядом «давай, поучи отца детей делать». Но потом вздохнул:

– Ты прав. Не думал просто, что этот момент наступит так скоро.

– Ничего себе скоро! Ей уже тридцатник, дружище. Ты до пятидесяти хотел о ней заботиться?