…В магазине мягко горит свет. Мужчина берёт фрукты, авокадо, кокосовые конфеты и любимые Сонины сырки.

Конфеты он покупает регулярно, по десять в день, и то, как методично потом их ест, напоминает принятие дозы, когда организм уже привык, – привык настолько, что абсолютно не реагирует радостью. Без них он становится тревожным, томится, а затем, сдёрнув с вешалки куртку и одевая её на ходу, целенаправленно идёт в супермаркет, к полке с кондитеркой. Он начинает есть их сразу, едва отойдя от кассы, и возвращается домой с растерзанным, опустошённым пакетом и карманами, набитыми фантиками.

Это не голод, а некий способ заедать тревогу, которая ежедневно зарождается в нём, в недрах памяти, на руинах материнской любви, в жалкой попытке заместить её чем-то доступным. Это давно уже превратилось в потребность, олицетворяющую и безопасность, и сон, и желание жить, – интимную, как кормление грудью. Конфетами он будто заполняет свою детскую бездонную пустоту, рождённую в одиночестве и дефиците тактильного тепла. Соня даже не просит себе ни одной, – настолько выверена его доза.

Непривлекательная внешне девушка, сидящая на кассе – худая, с осунувшимся лицом, безобразно отросшей чёлкой и безжизненными глазами – берёт груши, взвешивает их и пробивает. Кладёт в корзину. Берёт кулёк с конфетами, взвешивает, пробивает. Кладёт в корзину. Авокадо. Пробивает. Кладёт в корзину. Берёт пакет с сырками. И тут мужчина, наклонившись, задушевно произносит:

– Смена же скоро закончится, верно?

Сырки зависают в воздухе. Девушка вздрагивает и поднимает глаза: мужчина напротив неё улыбается. Заторможено она пробивает сырки, отдаёт пакет – из рук в руки, – и в её глазах загорается чистейшая благодарность, подчёркнутая блеском от выступивших слёз.

– Да, – кивает она, расплываясь в трогательной улыбке. – Да.

Их общение так трогательно, что Соня отстраняется, поражённая увиденным: с этой девушкой – страшной, как ядерная война – он мил и добр. А что остаётся ей?

Сейчас, через эту замученную кассиршу он черпает и благодарность, и силу, и на глазах у Сони тоже выступают слёзы, только горькие, – это слёзы её лютой ревности, очевидной никчёмности и безжалостно низкой самооценки. В это время происходит ещё более адское: мужчина запускает руку в пакет с конфетами, достаёт оттуда одну и протягивает её кассирше.

Соня пятится, в надежде не испортить этот его, интимный жест. Девушка расплывается в оскале, обнажая частокол кривых зубов. Бережно берёт конфету. Кивает.

«Самой, что ли, не взять себе конфет? – злится Соня. – По пути к туалету, хотя бы!»

Будет теперь каждый день своей убогой жизни разглаживать фантик ладошками, любоваться на него перед сном, – очевидно же, что она не избалована мужским вниманием. И эта её уродливость, и мучительное истощение… Да это ещё хуже, чем сучка из пиццерии!

Вот они уже общаются, смеются… За ним в очереди – никого, и смена же скоро закончится, верно? Соня отступает назад, пятится и, незамеченная, не остановленная, вываливается спиной на улицу, в сумеречную прохладу.

…Он находит её на лестничной клетке пожарного выхода – заплаканную, целую вечность просидевшую на бетонных ступенях. Она трёт покрасневшие от слёз щёки и расчёсывает до крови плечи и сгибы локтей – там, где под кожей синеют, пульсируя, жилки вен.

Вывернутая наизнанку, ставшая сплошным ожиданием, всё это время она неотрывно слушала чужие шаги и пыталась угадать, на какой этаж поднимается лифт. Все жильцы, как назло, разом решили вернуться домой, дёргая её за оголённые нервы, – будто издеваясь, насмехаясь над её собачьей преданностью и способностью ждать.