– Смотри, как бы на голову кто не насрал, – раздаётся мурчащий голосок сзади.

– Что? – спрашивает Соня, отпрянув. – Ты ещё кто?

Она испуганно озирается. Никого нет.

– Прекрасный философский вопрос! – снова слышится рядом. – Браво, детка! Браво!

– Ты никто, тебя нет, – констатирует Соня нервно.

– Нда? – звучит насмешливое. – С кем же ты разговариваешь?

Соня ложится ключицами на перила. Гравитация земли призывно тянет к себе. Холодный металл леденит плечи, и глухие удары, пульсирующие в голове, перерастают в стук железнодорожных колёс. Бу-тум, бу-тум… Бу-тум, бу-тум… Соня дёргается, но подняться не может, будто придавленная чудовищной силой.

– Пусти! – выдавливает она.

– Да эт не я, – некто обречённо вздыхает и отчаянно матерится трёхэтажным, поминая кошачьих демонов и богов.

Тяжело дыша, Соня пытается оттолкнуться руками, а грохот в это время крепчает, заливает уши, и уже не слышно ни шума машин, ни того, как мужчина зовёт её: «Леди! Леди!» Вместо улицы перед глазами возникают пропитанные креозотом шпалы. Она поворачивает голову и видит поезд, который с оглушительной скоростью несётся прямо на неё.

Локомотив. Колёса скрежещут от экстренного торможения, выбивая из рельсов стальную пыль. Ближе. Ближе! А-а-а! Тело накрывает махина электровоза, протаскивает краем козырька так, что оно сползает вниз, давится, бьётся о шпалы…

– Леди! – слышится рядом, и Соню, почти съехавшую за край, хватают за волосы и оттаскивают на пол сильные мужские руки.

Тётушка наливает Грете наваристый борщ:

– Что-то неважно ты выглядишь.

Грета хлюпает носом и утыкается в тарелку. Привычно врёт:

– Плохо спала. Ух ты, суп! – торопливо черпает ложкой, пробует: – Вкусно!

Вчера на неё накатило: вечер закончился выпитым литром молодого вина, неукротимыми рыданиями в подушку и пусканием пьяных слюней. Как дура, разревелась по-бабьи, давясь икотой; нахлебалась воздуха, заходясь в гортанных, клокочущих всхлипах, – вот к утру вся и опухла, точно избитая. Однажды муженёк табуреткой сломал ей нос, и под глазами вылезло по чёрному синяку, – тогда вот похоже было. Но сейчас было другое… Сейчас хотелось умереть, исчезнуть, развидеть открывшуюся ей бездну отчаяния. Память подбросила ещё парочку эпизодов из детства, и Грета ухнула туда, словно в открытый люк. Ярко вспомнилось, как отчим, будучи без трусов, подходил к ней, ставил ногу на табурет и чесал отвисающую мошонку, а мать, которая видела это, никак не реагировала. Он называл это половым воспитанием.

Уснула Грета только под утро, терзаемая противоречивыми мыслями: что надо всенепременно найти, на чём повеситься и ещё не забыть купить в аптеке пластырь – заклеить мозоль на ноге. Дурацкие шлёпанцы сорокового размера натирали нещадно. Ещё этот дневник… Чтоб его черти взяли.

В тишине, нарушаемой назойливым жужжанием мухи, тётушка вдруг говорит, попадая в самое яблочко:

– Женщина из семнадцатого номера спрашивала про тебя…

Грета закашливается. Недолго думая, тётка тяжеловесно хлопает её промеж лопаток – от чего та чуть не ныряет лицом в суп – и невозмутимо поясняет:

– … Спросила как зовут.

– А-а… – Грета давит в себе кашель, вытирает рот тыльной стороной руки. – Это… кха-кх… странно.

– Вот и я говорю: странная она, – задумчиво произносит тётушка, пихнув половник в кастрюлю с супом. – А волосы? Красными пучками покрашены. Придумают тоже… Вина ей вчера продала. Ты ешь, ешь, на меня не смотри.

Вином тётка втихаря торговала. Низ холодильника на кухне был уставлен пластиковыми бутылками, налитыми под горлышко, и никто их не пересчитывал, – одну Грета намедни под шумок и стащила.