Соня гнётся в спине, раскрываясь ему навстречу, и он касается её там, внизу так мягко, будто целуя. Ещё и ещё. Прикосновения распаляют до набухающей, жгучей боли.

И тогда он уверенно входит.

– О-о-ох! – громкий выдох вырывается из горла Сони, и мужчина пятернёй на секунду зажимает ей рот.

– Не спалите нас, леди, – шепчет он в самое ухо, согревая его дыханием.

И они начинают двигаться – сначала медленно, а потом ускоряясь, – синхронно, словно танцуют ламбаду. Он держит чуть ниже талии – крепко, за тазовые косточки, – и это так остро, что Соня кусает себя за пальцы, лишь бы не закричать. И они смотрят друг другу в глаза, сквозь запотевшее зеркало и водопад её качающихся волос. Их общий телесный запах сливается в дикий коктейль, пьянит, колыхаясь в воздухе, и хриплые звуки дыхания затмевают собою музыку.

«Бу-тум, бу-тум», – перестуком колёс спотыкается сердце.

Конец уже близок. Ещё чуть-чуть. Ещё пара движений!

Но тут мужчина резко отстраняется, покидая её.

– М-м-м! – сдавленно воет Соня, сгибаясь и приседая.

Он поддёргивает брюки, переводит дыхание и тихо поясняет:

– Соседи.

Соня, вгрызаясь в пальцы, вжимает в живот кулак и беспомощно хнычет, топчась на месте. Влипает боком в холодное зеркало. Её крупно трясёт.

И да, в соседнюю кабинку входят, – слышится лязганье вешалок, с размаху посаженных на крючок.

– Ма-ам! – звучит нетерпеливый детский голосок – совсем рядом, по другую сторону шторки.

– Да отцепись ты! – раздражённо гаркает женщина. – Стой там! Здесь и так тесно!

Ох уж эти дети, обожающие заглядывать в чужие кабинки!

– Закончим после, – шепчет мужчина, застёгивая ремень.

Соня сползает по зеркалу, оседает на пол.

Глубокие следы от зубов ещё долго не сходят с её руки.

Сумеречный воздух пахнет фисташками. Мутные лужи разливаются по земле, перетекают в ручьи и с водоворотами исчезают в решётках ливнестока. Дождь закончился.

Здание театра огромно, вход обозначен внушительными колоннами. Потоком заходят люди – все степенные, важные. Многообещающий джаз зовёт.

Мужчина уходит к кассе, а Соня изучает торжественную театральную лестницу и высоченный потолок.

– Растудыть твою в качель! – слышится восторженное сзади. Голосок мурчащий, будто из мультика.

Соня тревожно озирается. Никого нет, только двое пожилых людей неподалёку степенно изучают программку, да билетёрши приветливо кивают входящим в зал. Соня потирает висок, морщит лоб:

– Ерунда какая-то.

Возвращается мужчина быстро:

– Нам достались места в последнем ряду.

– Поцелуйном? – Соня ёжится и смущённо тянется к его губам.

– Пойдёмте, – говорит он, игнорируя её порыв. – Сейчас уже всё начнётся.

…Их места находятся за круглым столиком из тёмного дерева, который стоит на открытом возвышении в ряду таких же. Скатерти нет. И никаких ни перил, ни перегородок – ничего такого, что могло бы спрятать от посторонних глаз.

Едва они успевают сесть, как в зале меркнет свет. Вот и начало.

Далеко внизу на сцене разворачивается действие: надрывно поёт саксофон – атрибут романтической, но неизбежно фатальной любви. В тему вступает пианист, с лёгкостью извлекая из клавиш кремового рояля меланхоличный джаз. Ведущий воодушевлённо рассказывает о жизни какого-то музыканта.

Соня ничего этого не слушает. Тонкие трусики, надетые по случаю похода в театр с непривычки жмут, кружева щекочут кожу, и тело жаждет избавления – и от одежды, и от тяжёлого томления там, внизу. Зрители смотрят на сцену, захваченные сюжетом, – почти все их лица приходятся в профиль. Мелькнув острыми локтями, Соня неуклюже высвобождается из куртки и кладёт её себе на колени, невольно демонстрируя миру новое платье.