В общем, удалось убедить государство в собственной ответственности и независимости, и постепенно от меня почти отстали. Посещения сироты раз в месяц, после ежедневного мурыженья дома и в школе, можно было назвать уже прямо-таки свободой.

  Последней работой папы, из той её части, что он занимался "для души" – было необыкновенной красоты старинное зеркало. В резной деревянной раме его не хватало двух фрагментов. При каких обстоятельствах они были утрачены – не известно, но хозяин диковинки, отдавший раритет отцу на реставрацию и восстановление, утверждал, что когда-то оно украшало один из залов самого Института благородных девиц.

  Как-то Михалыч, приехав ко мне, чтобы передать деньги от коллектива, сокрушённо покачав головой, посетовал на то, как жаль, что отец так и не успел закончить работу.

– Равных ему в этом деле не было и нет. – говорил он, – Из мужиков ведь так никто и не рискнул взяться за такую тонкость.

  Я помнила это зеркало. Массивная рама его и в самом деле было выполнена в изумительно искусной технике. И тут я, сама того не ожидая, попросила разрешения у мастера закончить папин труд. С моей стороны это выглядело, прямо скажем, самоуверенно.

– Дядь Серёж, позволь, а? В память о папе. – уговаривала я, пугаясь собственной смелости.

  Но то, что это была его –  моего папочки работа, придавало храбрости и неодолимого желания довести начатое до конца.

  Сергей Михалыч не устоял под натиском аргументов и мольбы, застывшей в моих глазах. К тому же, дочка папы Карло и в самом деле неплохо владела инструментом и обладала наследственным терпением и кропотливостью в работе. (Правда, только именно с деревом.) Разрешение было получено.

– Смольный. Надо же. Обалдеть, как интересно. – осторожно трогая раму рукой, размышляла я, разглядывая это антикварное чудо, – Неужели когда-то, вот так же, как и я сейчас, в него смотрелась какая-нибудь молоденькая институтка?

  С этой эпохой я была немного знакома благодаря усилиям отца. В детстве он с прямо-таки маниакальным усердием заставлял меня читать русскую классику. И вообще читать. Не менее полутора-двух часов в день. Ещё и поэтому было интересно прикоснуться к вещи такого старинного происхождения.

  Знала бы я тогда, во что выльется для меня собственная настойчивость.

  В общем, вооружившись папиными резцами, так и лежавшими до сих пор в его маленькой мастерской, я потихоньку взялась за работу. Испортить дорогую, в том числе и в историческом плане вещь было бы непростительно, к тому же время для этого находилось только после школы –  поэтому дело продвигалось медленно.

– Ну как? Получается? – заглядывая ко мне после рабочего дня, обычно спрашивал Сергей Михалыч.

  Заказчик уже давно утратил остатки терпения в ожидании своего раритета, но меня никто не торопил.

– Хорошо! Вот, что значит папина дочка! – одобрительно цокал языком мастер и шёл домой.

  А я оставалась возиться с деревом, представляя себе то, как бы отец выполнял тот или иной элемент, как бы он его "состарил", как бы полировали его чуткие пальцы каждый завиток.

  И вот настал тот вечер, когда реставрация была завершена. На мой взгляд получилось отлично. Найти "вставыши" можно было лишь при условии, что ты знаешь, где они заняли своё место.

– Неужели это сделали мои руки? – думала я, ещё раз оглаживая раму, пытаясь нащупать места стыка, – Папка, ты бы мной гордился.

  В этот момент неожиданно показалось, что моё собственное отражение в зеркальной глади слегка подёрнулось пеленой. Придерживая  зеркало  одной рукой, я другой попыталась отереть затуманенные подступившими слезами глаза, решив, что причина наваждения именно в этом.