конец главы

===============================================

VIII

Подмастерье вырвал из тетради перелистанные страницы с исправленным кое-где текстом, вложил их в сдернутую для этой цели обложку тетради и понес первую рукописную “лекцию” в залу, на условленное мес то. Сестры еще не выходили из дома, и можно было надеяться, что Аколазия не забудет исполнить его поручения. Вернувшись в свою комнату, он перечел предложение, на котором он прервался, и несколько следующих. Убедив себя в том, что вторая порция для чтения будет подготовлена к сроку, он сложил все материалы в ящик письменного стола и после небольшого перерыва решил наверстать упущенное в занятиях с утра.

Вскоре послышались шаги в зале, оповестившие о том, что сестры собрались на прогулку. Мохтерион не вытерпел и вышел из комнаты. Войдя в залу, он заметил, что тетради на холодильнике уже не было, и так как он застал в зале Детериму с Гвальдрином, мучающий его вопрос был благополучно разрешен. Не успел он поздороваться с Детеримой, как к ним присоединилась Аколазия, и вся компания направилась к выходу.

– Будьте осторожны, – напутствовал их хозяин, прикрывая за ними дверь. – “И не опаздывайте с возвращением!” – проговорил он уже для себя, надеясь, что напоминать об этом Аколазии совершенно излишне.

Примерно через час после их ухода собрался и Подмастерье, который уже привык к сокращению своих дневных хождений. На этот раз у него было дополнительное основание мириться со ставшими почти ежедневными жертвами: он еще никогда не чувствовал такую ответственность за работу и сообразно с ней – никогда не был так занят, что наполняло его

жизнь смыслом, особенно сейчас, пос ле открытия второго “спецкурса” для Аколазии.

Он вернулся домой раньше сестер и сразу принялся за занятия. Некоторое время ему мешали сосредоточиться сомнения относительно переданного Аколазии фрагмента. Он снова и снова возвращался к вопросу о качестве собственного довеска к ветхозаветному тексту. Больше всего его беспокоил вопрос об убедительной мотивации намеченных им конфликтных отношений между Лотом, с одной стороны, и согражданами, женихами, которые вот-вот должны были стать его зятьями, женой и даже дочерьми, с другой. Любая сторона в каждой обособленной мысленно паре отношений между названными членами соотношения должна была рассматриваться всесторонне и без навязывания ей преимущественно одного, господствующего в повествовании взгляда.

Этот господствующий взгляд сводил, конечно, всех соотносящихся с Лотом людей к обремененным человеческими недостатками, большими или меньшими. Но было ясно, что как крайнее облагораживание Лота, так и крайнее очернение всех остальных с самого начала обрекало бы все начинание на несносность нравоучительной болтовни. Разумеется, первому фрагменту еще нельзя было предъявить веских обвинений, но нелишне было отметить для себя уже появившиеся в нем нежелательные тенденции, чтобы избежать их впоследствии. Да, Лот был безукоризненно положительным вначале, а содомляне – сплошь отрицательными, но так ли было на самом деле?

Разве глава семейства, который не сумел обеспечить и поддержать мир в своем доме, действительно так уж привлекателен и безукоризнен? Да и могли ли содомляне, весь грех которых состоял в том, что они были самими собой, бездумно приниматься за прирожденных злодеев? Если люди находятся под влиянием некоторых из своих естественных наклонностей и живут в рамках таких же возможностей, так ли уж они виноваты в том, что их поступки кажутся со стороны неприглядными? Можно ли отождествлять естественные животные склонности людей с ними самими, с их оценкой как неких нравственных существ, которые должны ограничивать себя в своих проявлениях?