И я сидела на кровати, искренне веря в несуществующих волков.

Однажды – я как раз сидела одна на кровати – к нам в квартиру зашел Александр Котюсов, бывший ученик отца, который стал его приятелем. Он проходил мимо и решил заглянуть, открыл дверь (а она не запиралась!) – и увидел, как я сижу на кровати и сама себя укачиваю, чтобы уснуть.

Знаю, сейчас и эти примеры кажутся чудовищными: как можно оставить маленького ребенка в одиночестве? Но у моих родителей не было никаких опасений.

Я обожала родителей и во всем им доверяла. Отец никогда не предъявлял ко мне никаких претензий и не обращал внимания на недостатки.

Словом, на меня никто не возлагал особых надежд, не оказывал давления, но отец был уверен, что вырасту я хорошим человеком. И вот эта установка отца (сейчас будет абсолютный штамп, но без него никак) красной нитью прошла через всю мою жизнь.

И мне это сильно помогло. Когда на тебя смотрят как на надежду семьи, это ужасно давит. Мне же предоставили свободу развития, за что я безмерно благодарна родителям.

В дошкольном детстве я вела вполне богемную жизнь: у меня не было никаких особых обязанностей. Я засиживалась допоздна с друзьями отца (никто не отправлял меня спать в девять вечера), и даже в детский сад отец приводил меня часам к одиннадцати утра (хотя всех остальных детей приводили к восьми-девяти). Просто в его институте график работы был довольно свободным, и родители не понимали, зачем просыпаться в садик рано, когда можно поспать чуть дольше.

Кажется, ничего в жизни я не ненавидела сильнее, чем детский сад.

Во-первых, в детском саду были дети, а общение с детьми для меня не представляло ровным счетом никакого интереса. Во-вторых, в детском саду требовалось делать что-то руками: у меня плохо развита мелкая моторика, я не была успешна в поделках. В-третьих, в садике были раскладушки.

Сам дневной сон мне нравился. Но спали мы на раскладушках, поверх которых стелили матрасы, одеяла, подушки… После сна требовалось свернуть это все и отнести нянечке в соседнюю комнату.

А эти набитые ватой матрасы невероятно тяжелые (по крайней мере, для дошкольника). Их тащить – мучение. И боишься, что у тебя из этого свертка что-то упадет – меня всегда ужасно смущало, если вдруг что-то падало из рук. Но по дороге преследовала еще одна опасность, связанная с тем, что к тебе сзади мог подойти мальчишка и стянуть с тебя трусы. И нужно выбирать – либо ты доходишь до нянечки с трусами, болтающимися в районе коленок, либо бросаешь свой сверток и натягиваешь трусы, но тогда гигантский сверток падает и разваливается на части.

Каждый день я опасалась, что со мной может произойти нечто подобное. Каждый день пристально следила, чтобы рядом не оказалось никого из хулиганов. Но один раз все-таки со мной это случилось.

Пожалуй, из всего садика мне нравилась только еда. Как ни странно, кормили нас вкусно (для конца 1980-х годов это действительно было странным), так что по дороге домой я много и охотно рассказывала маме, что нам давали на обед, что – на полдник. Я любила поесть – впрочем, люблю и сейчас.

Еще в детском саду были утренники – правда, помню я только новогодние, и вот в какой связи.

Нет, не потому, что мне давали роль Снегурочки – ее не давали. Если я и играла роли, то лишь второстепенные (меня это устраивало: меньше учить текста). Но вот насчет Деда Мороза…

Я в него верила. Причем верила очень долго – уже училась в школе, а вера в чудо не уходила. А в детсадовском возрасте не сомневалась нисколько: Дед Мороз существует.

И вот однажды на новогоднем утреннике мы все дружно зовем Деда Мороза – и в актовый зал вдруг выходит мой папа! Да, в костюме Деда Мороза, но было слишком очевидно, что это он: отец не слишком заморочился скрыть свою черную бороду и уличную одежду. Ему неохота было играть роль Деда Мороза.