Анна-Мария задумалась. Некоторое время слышалось лишь ее хриплое дыхание и отдаленные раскаты грома.

– Тогда возьми их с собой, – сказала она наконец.

– Что? – Куизль вздрогнул, увлеченный мрачными раздумьями.

– Внуков. Возьми их с собой.

– Но… как ты себе это представляешь? – с трудом выдавил палач. – Я должен спасать друга от казни и одновременно возиться с детьми, как нянька?

– Симон с Магдаленой тоже ведь там. Пусть они за ними присматривают. Они все-таки их родители.

Палач склонил голову. Предложение жены казалось не таким уж и плохим. Штехлин не могла сейчас присматривать за его внуками, в отсутствие Симона знахарка все время проводила у больных: не только Анна-Мария страдала от лихорадки. А подрастающим Георгу и Барбаре Якоб не мог еще довериться. Им не хватало еще ответственности, и они не смогут уберечь малышей от Бертхольдов. Оставалось только предложение жены…

– Если я уйду, – начал он нерешительно, – что с тобой станется? Ты больна. Кто позаботится о тебе, если меня не будет рядом?

– Это и Штехлин по плечу, – возразила Анна-Мария. – Она лечить умеет не хуже тебя. И Георг с Барбарой тоже пока здесь. Что может…

Она снова закашлялась, и палач с тревогой взглянул на жену.

– Ты самое дорогое, что у меня есть, Анна, – пробормотал он. – Я никогда не прощу себе…

– Да черт возьми, иди уже! – напустилась на него жена. – Этот Непомук был когда-то твоим лучшим другом. Сколько раз ты мне про него рассказывал! Хочешь, чтобы он теперь сгорел, пока ты сам в нескольких милях ромашковый чай готовишь?

– Не в этом дело, просто…

– Так ступай наконец, болван ты эдакий, и внуков забирай. – Она плотнее закуталась в одеяло и закрыла глаза. – А теперь дай поспать. Вот увидишь, завтра мне уже станет лучше.

Ссутулившись, как старец, палач сидел на скамейке и смотрел на больную жену. Они были вместе почти тридцать лет: Якоб забрал Анну-Марию из деревни под Регенсбургом, которую сожгли солдаты его собственного полка. Они нередко ссорились, лаялись, как дворняги, но очень дорожили друг другом. Обособленность от прочих горожан, любовь к детям и каждодневный совместный труд – все это сплачивало их. Якоб ни за что не сказал бы этого вслух, но это и не требовалось – Анна-Мария и так знала, что палач в своей неуклюжей манере любил жену больше собственной жизни.

Тихо, чтобы не разбудить больную, Куизль поднялся со скамьи и прошел в соседнюю комнатку; там, помимо шкафа с лекарствами и некоторых орудий для пыток, находился также сундук с его старым оружием. Палач подумал немного, затем открыл обветренный и покоробленный ящик. На самом верху лежала изъеденная молью пехотная униформа, некогда яркие цвета ее теперь выцвели и потускнели. Под нею хранились сабля, фитильный мушкет и два хорошо смазанных колесцовых пистолета.

Куизль задумчиво провел ладонью по дулу пистолета, и на него хлынули воспоминания. Он закрыл глаза и оказался рядом с Непомуком, лучшим своим другом, когда они шли в первом ряду на шведов…

Желтая линия выстроилась на горизонте и стремительно приближается…

Бой барабанов, свист, затем крики – и линия рассыпается на отдельных людей. Вражеские солдаты с пиками, мечами и саблями несутся на их строй, а за ними плотными рядами стоят мушкетеры; грохот залпов, крики и вопли раненых и умирающих… Якоб вдыхает запах пороха, смотрит на Непомука и видит в его глазах страх. Но, помимо страха, есть и нечто другое – звериный блеск, тьма, глубокая, как провал в преисподнюю, и Якоб осознает вдруг, что смотрит на свое отражение.

И видит в нем желание убивать.

Якоб встряхивает головой, заносит меч и шагает на кричащего противника. Спокойно и с ясным взором он занимается ремеслом, заниматься которым никогда не хотел.