Симон прокашлялся.

– Пончики… – начал он.

– Пончики? – Куизль вопросительно поднял густые брови.

Лекарь пожал плечами и вкратце рассказал палачу все, что узнал от Магды и Гедлера.

– Лучше бы нам сейчас сходить в пасторский дом, – сказал он в заключение и направился к выходу. – Может, я что-нибудь недоглядел.

Когда они вышли за двери, Симон покосился на палача и спросил:

– А как вы вообще попали в церковь? Я-то думал, что ключ только у…

Куизль усмехнулся и показал лекарю длинный загнутый гвоздь.

– Эти двери в церквях только болван не откроет. Неудивительно, что их обворовывают по всей округе. Вообще не пойму, зачем эти святоши их запирают.

В доме Симон провел палача в общую комнату и показал на два оставшихся пончика и рвоту на полу.

– Их тут было, наверное, с полдюжины, – сказал лекарь. – Все намазаны медом. Хотя Магда утверждает, что ничего не мазала.

Куизль осторожно отломил кусочек теста и стал его нюхать; при этом он закрыл глаза, а ноздри его шевелились, как у лошади. Выглядело все так, словно он этот кусочек хотел втянуть носом. Наконец Якоб отложил его в сторону, опустился на колени и принялся нюхать рвотные массы на полу. Симон почувствовал, что ему становится дурно. В комнате стоял едкий запах уксуса, дыма и разложения. И чего-то еще, что лекарь не мог распознать.

– Что… что вы там нашли? – спросил он.

Палач выпрямился.

– Он меня до сих пор никогда не подводил, – сказал он и коснулся своего крючковатого носа. – Я тебе любую самую мелкую болячку вынюхаю из загаженного ночного горшка. А эта вот лужа пахнет смертью. Тесто – тоже.

Куизль снова взял кусок булочки и покрошил его в ладони.

– Отрава в меде, – пробормотал он через некоторое время. – Пахнет… – Он поднес тесто к носу и наконец улыбнулся. – Мышиной мочой. Как я и предполагал.

– Мышиной мочой? – растерянно спросил Симон.

Куизль кивнул.

– Так пахнет болиголов. Самое ядовитое растение в наших краях. Паралич медленно расползается от ног и выше, пока не дойдет до сердца. Можешь даже почувствовать приход смерти.

Симон с отвращением встряхнул головой.

– И кому такое на ум только могло прийти! Никто из деревни до такого не додумался бы, так? Какой-нибудь завистливый мастеровой просто пристукнул бы Коппмейера дубинкой. Но чтобы это…

Погруженный в раздумья, Куизль пожевал потухшую трубку, потом резко развернулся и направился к выходу.

– Вы куда? – крикнул ему вслед Симон.

– Еще раз хорошенько погляжу на пастора, – проворчал он уже снаружи. – Что-то тут не сходится.

Симон невольно усмехнулся. Палач попробовал крови. Достаточно было лишь небольшого толчка, и мысль его начинала работать безотказно, как нюрнбергский часовой механизм.

Вернувшись в церковь, Куизль тщательнейшим образом осмотрел священника. Стараясь не задевать его, обошел труп вокруг, словно желал подробно оглядеть положение тела. Андреас Коппмейер все так же покоился на надгробной плите с изображенным ликом Богоматери, на которой его нашли утром. Пастор скорчился на полу, так что виден был только его профиль. Волосы его побелели от инея, а лицо цветом стало напоминать замороженного карпа. Левая рука лежала вдоль тела, а правой он, похоже, указывал на надпись над головой Богоматери.

– Sic transit gloria mundi, – пробормотал палач. – Так проходит мирская слава…

– Он даже обвел надпись. Вот, посмотрите! – сказал Симон и указал на неровные линии вокруг изречения. Круг был прерывистый, словно Коппмейер нацарапал его на льду из последних сил. – Он совершенно ясно понимал, что ему приходит конец, – заключил лекарь. – Добряк Коппмейер всегда славился чувством юмора, в этом ему нельзя было отказать.