– Мама, на прогулку мы можем пойти и сами, – возразила Лотта.

– Это разные вещи.

– О, мадам, – удивилась Мари-Жозеф, – неужели в столь знаменательный день его величество будет уделять время столь заурядным занятиям?

– Развлечения сегодня будут те же, что и всегда, не сомневаюсь. Ни одному папе не удавалось искоренить азартные игры или возлияния, а тем более развеять скуку!

Мадам вздохнула, но, по мере того как она приближалась к своим покоям, хорошее расположение духа стало к ней возвращаться.

– Я должна дописать письмо рауграфине Софии.

– И тогда в письме вам придется признать, что папа не приказал побить камнями мадам де Ментенон.

Мадам сделала вид, будто ее вот-вот вырвет.

– Старая шлюха! Простите, мадемуазель де ла Круа.

– Что вы сказали, мадам?

– Простите, я привыкла к непристойностям, и все потому, что в юности была настоящим сорванцом, не имеющим представления о хороших манерах.

– Я не услышала ничего непристойного, – объявила Мари-Жозеф.

Мадам рассмеялась, и Лотта вместе с ней.

– Что ж, значит, старая карга не обманула вас своим показным благочестием и не внушила вам почтение к мышиному помету! Я всегда знала, что вы разумная девица.

– Вы слишком высокого мнения обо мне, мадам.

Щеки у Мари-Жозеф зарделись от смущения.

– Я не знаю, что именно в ваших речах было непристойно, – мне неизвестно, что значит это слово.

– Какое? – сухо спросила Лотта. – «Помет», «карга» или «шлюха»?

– Последнее, – прошептала Мари-Жозеф.

– Не знаете? Какая прелесть! – заключила мадам. – Впрочем, мне пора вернуться к письму.

Мари-Жозеф и Лотта сделали реверанс, и мадам исчезла в спальне.

Лотта взяла Мари-Жозеф под руку. Вместе они, сопровождаемые Оделетт, вышли из покоев мадам. Сгущались сумерки; в каждом зале слуги опускали хрустальные канделябры и зажигали множество новых свечей.

В апартаментах Лотты фрейлины потребовали, чтобы их причесала Оделетт. Лотта увлекла Мари-Жозеф за собой, на приоконный диванчик, чтобы без помех пошептаться.

– Надо же, как вас от всего оберегали! – удивилась Лотта.

– Конечно, вы же знаете!

– Шлюха – это женщина, которая продает себя за деньги.

– На Мартинике мы назвали бы ее рабыней или крепостной, если она сама продала себя в рабство.

– Боже, я не о том! Я о женщинах, которые продают свое тело.

Мари-Жозеф ошеломленно покачала головой.

– Которые продают свое тело мужчинам. Любому, кто только захочет. – И, потеряв терпение, Лотта решительно добавила: – Вступают с ними в связь!

– Вступают в связь? – непонимающе переспросила Мари-Жозеф. – То есть совершают прелюбодеяние? Вне брака?

– Какого брака? Вы, верно, совсем дурочка.

– Я…

Мари-Жозеф замолчала. С ее стороны было бы нарушением этикета защищаться от насмешек августейшей покровительницы, хотя ее и оскорбил пыл, с которым Лотта подняла ее на смех.

«Ты слишком вознеслась, – сказала себе Мари-Жозеф, – и получила по заслугам. Поделом тебе».

– Не сердитесь, я не хотела вас обидеть! – сказала Лотта. – Простите меня. Мне предстоит научить вас очень и очень многому: я все дивлюсь, как это монахини сумели воспитать вас в таком неведении!

– Они лишь надеялись уберечь от зла мою невинность, – промолвила Мари-Жозеф. – Сестры во Христе и сами невинны. Они ничего не знают о… – Она перешла на шепот.

– О шлюхах и блуде? – громко заключила Лотта. – Я расскажу вам о Нинон де Ланкло, я ведь с ней знакома – только бы об этом не узнали его величество или мама! – но, разумеется, она не шлюха, а куртизанка.

– А что это значит?

Лотта объяснила разницу, хотя Мари-Жозеф выяснение этой разницы напоминало дискуссию о том, сколько ангелов могут поместиться на кончике иглы.