– Что-то ты, брат, много стал молиться, – проскрипел Борис, обращаясь к Сергею. – Смотри, впадешь в прелесть.

– Прелесть бывает не от молитвы, а от самочиния, – возразил тот. – Апостол учил молиться постоянно. А мне есть за что благодарить. У меня сейчас такое вдохновение, такие образы!

– Эта зараза через воображение и приходит, – проворчал Борис. – Поэтому что-либо придумывать опасно. Да и зачем, когда реальная жизнь дает нам столько замечательного, – только смотри и записывай.

– А ты не думаешь, что при этом оцениваешь события, и тогда может случиться ошибка? – вопрошал Василий.

– А ты не доверяй рассудку, – посоветовал Сергей, – это самый неверный инструмент познания. Через него грех пришел. Его в первую очередь поразил меч наказания. Сердце – вот, чему только можно доверять.

– Но именно из сердца исходят все страсти, как учили святые отцы, – возражал Борис. – Это же змеиный питомник!

– Нет, братья и присно сущие с нами сестры, – сказал Василий, – вера, которая просвещает и сердце и разум, не позволит впасть в ошибку.

– Ну, знаешь, – возмутился Борис, – когда Никита Новгородский в киевских пещерах поклонился видению ангельскому, он искренно верил, что это от Бога. Только потом три года в коме лежал. Значит, дело не только в нашей вере…

– Конечно, – кивал Сергей, – смирение – вот, что не позволит человеку считать себя достойным божественного явления. «Я хуже пса смердящего, я недостоин видеть Бога. Его только чистые сердцем узрят!» – так говорит себе смиренный.

– Значит, смиряемся? – подытожил Борис. – Чтобы не дать прелести шанса.

– Во прах, – согласно кивнули остальные.

Девушка во время разговора сидела, не шевелясь, все больше округляя глаза. У нее возникло чувство, будто они говорят на неизвестном языке. Вроде бы и слова говорились по большей части знакомые. Но фразы, которые из них складывались, томили ее ускользающим смыслом.

– Ой, ребята, – воскликнула Наташа, – Какие вы умные!

– Да мы того… этого…. как его… лапти… вот чего, – оправдывались те смущенно, как дети пойманные мамой за руку, лезущую в банку с вареньем.

– Э, нет, теперь меня не проведете, – грозила она пальчиком. – Я вас рассекретила.

– Какие там секреты такие! – выпучивали они глаза. – Рази можно чего от кого скрыть, ежели в головешке одна пустота кромешная.

Поняв, что они проговорились, ребята стали усиленно шутить. По старшинству начал художник. Василий обладал удивительным речевым аппаратом: ему удавалось во время разговора одновременно пришепетывать, гундосить, слегка заикаться и проглатывать большую часть звуков, заполняя прорехи мычанием. Это свойство его рассказы превращало во всеобщую потеху. Может быть, поэтому именно ему уступили право исправить ситуацию, вышедшую из-под контроля.

Он смешивал краски на палитре, легко метал мазки на холст и рассказывал.

– Не знаю, Наташенька, как там у вас, на северах, а у нас тут на знойном юге родного города жара встала как-то особенно сильно. Сколько уж раз, обливаясь потом и «тая от любви и от жары» как Нани Брегвадзе, пия квас со льдом, меняя мокрые рубашонки и майчонки, о, сколько тысяч раз вспоминал твое самоотверженное стоическое терпение в перенесении тягот от сидения на пьедестале, от жары и духоты – и укреплялся твоим примером.

В последние времена будто к нам Сочи переехали. Ага, не только им, тропическим, но и нам, северным хладнокровным народам, дано испытать вышеисчисленные тяготы. Однако, что характерно, живы, хоть, конечно, не всегда и не все.

А еще тут вторую ночь подряд гуляет выпускная современная молодежь в соседней школе – так весь район не спит третьи сутки. Головешка моя стала похожа на нью-йоркскую биржу. Там толкается и прыгает неимоверное количество каких-то брокеров-крикунов и делает внутри шурум-бурум. Так и гудит в башке: «хо-ро-шо, всё будет хорошо!..» Меня, к примеру, качает, будто я принял кружку теплой браги из низкосортных ингредиентов. Но… хорошо! Зато когда спадает жара, мне так что-то ладно малюется!