— Я в деревню не поеду, — немедленно сообщил Гранин, которому вовсе не улыбалось служить канцлеру в позорном качестве соглядатая. И он снова бросил осторожный взгляд на цыгана: ну к чему он здесь?

— Поедете как миленький, голубчик, — по-отечески мягко возразил канцлер, — если, конечно, хотите узнать о судьбе своих сыновей. Супругу вашу уже не вернуть, но ведь родительские чувства не оставили вас и в заточении? Зов крови, Михаил Алексеевич, сложно перешибить, уж я-то знаю.

— Что с Надей? — глухо спросил Гранин, ощущая острую тоску, разлившуюся по груди. Канцлер бил наотмашь, по самому больному, и дышать стало тяжело, а мир потерял свою четкость. Гранин был стариком, и здоровье его, некогда крепкое, изрядно истрепалось от времени. Он даже испугался, что его вот-вот хватит удар, и на всякий случай оперся рукой о кресло.

Умирать на глазах канцлера и его жуткого цыгана не хотелось, и от этой последней насмешки судьбы становилось лишь хуже.

— Ваше исчезновение следовало как-то объяснить, — голос канцлера доносился будто через толстую перину, и Гранину было сложно вникнуть в его слова, — поэтому мы обставили все так, будто вы покинули семью добровольно. Ваша жена осталась разгневанной и, боюсь, полной ненависти к вам.

И тогда в голове Гранина лопнул какой-то сосуд, удерживающий его на поверхности сознания, боль в груди стала невыносимой, а воздух перестал попадать в легкие.

Какой бесславный конец, успел подумать он — и еще о Наденьке, так подло обманутой, и о том, как же она пережила такое предательство, а потом гортанный цыганский голос заполонил все вокруг, слова были незнакомыми, на неизвестном Гранину языке, и он понял, что все еще слышит и даже немного мыслит.

Все тело полыхало, корчилось и менялось, ему выкручивало суставы, ломало кости, сползала, казалось, кожа, и пытка эта длилась почти бесконечно, а потом Гранин ощутил щекой холодный пол и, наконец, задышал и тихо заплакал, не в силах справиться с отголосками страшной муки внутри себя.

— Вот что меня удивляет, Драго, — раздался холодный голос над ними, — почему в тебе, валахе, так сильно наше «авось»? Ты когда-нибудь соизмеряешь свою силу? Что это такое?

— Хватил слегка лишку, — ответил все тот же гортанный голос с сильным акцентом.

Наступила пугающая тишина.

Гранин с трудом сел, откинув с лица длинные темные волосы.

— Что вы со мной сделали? — хрипло спросил он.

— Уж так, Михаил Алексеевич, вышло, — канцлер присел на корточки перед ним, с любопытством разглядывая Гранина, будто впервые его видел. — Авторитет мудрого лекаря, который спас Александре жизнь, теперь потерян, но это не значит, что вы мне не пригодитесь. Дмитрий Петрович, — негромко позвал он, но дверь тут же притворилась, и в щели образовалась физиономия самого секретарского вида, — вы уж подготовьте нам документы… Михаил Алексеевич, знает ли Александра ваше имя?

— Нет, — ответил он бессильно, — не помню, чтобы о том заходила речь…

— Ну вот на Гранина Михаила Алексеевича и составьте, что ему лишнее вранье на себе носить. Кто теперь вспомнит, что был когда-то такой лекарь. По чину… ну пусть будет коллежский секретарь, что ли.

— В моем-то возрасте? — вырвалось у Гранина честолюбивое, и это более других причин убедило его ясно и неотвратимо, что он еще жив.

Жив и удивительно хорошо себя чувствует, как не чувствовал уже много лет.

— Да, с вашим возрастом, Михаил Алексеевич, нескладно получилось, — развел руками канцлер.

Вкрадчиво и, как показалось Гранину, злорадно засмеялся страшный цыган.

Лядовы пригласили Гранина на обед, и он не нашел причин, чтобы отказываться, однако то и дело ловил на себе пронзительный взгляд атамана, который вроде так и сяк примеривался к новому управляющему и никак не мог окончательно решить, годится тот или нет.