Поднебесных гор и прибрежных скал,
сизокрылых и яснооких лун.
Всё во мне – это иней, сырой туман,
сотни книжных страниц и табачный дым.
Я не знал, что такое – сходить с ума.
Я не знал – это значит, я был пустым.
В твоих венах – живая драконья кровь,
а во мне – металлический серый сплав.
Тот, на небе, кто раздает любовь,
в этот раз ошибся, так был не прав.
Я не верю в сказки, не верю в сны,
мы с тобой из разных земных широт.
Я не видел крыльев цветной весны,
всё во мне – это ломкий и колкий лед.
Только в руку врезается красная нить.
Двадцать третье холодное января.
Это бред. И такого не может быть.
Но на землю падают капли дождя.
«Двадцать тысяч лье…»
Двадцать тысяч лье
под
водой.
Которая плещется
Между
мной
и
тобой.
Я живу у тебя в груди,
За костяной закрытой дверцей.
Я – твоё
неизлечимо
больное
сердце.
Двадцать тысяч дней
без тепла.
Зима заблудилась в городе,
и не ушла.
Белой метелью влетела
в твое окно,
Ставни закрыла,
и
залегла на дно.
Знаешь, а мне бы пару незримых рук,
Я бы варил тебе кофе, готовил чай.
Просто, пожалуйста, мой дорогой друг,
Сердце свое когда-нибудь повстречай.
Те, кто действительно необходим,
Не предадут и не причинят боль.
Пусть будет
он
сильным один,
И непобедимым
вместе
с тобой.
Двадцать тысяч лье
под
водой.
Которая плещется
Между
мной
и
тобой.
Я живу у тебя в груди,
За костяной закрытой дверцей.
Я – в тебя
безнадежно
влюбленное
сердце.
«Кафельный пол, на стенах трещины…»
Кафельный пол, на стенах трещины,
водопроводная грязь.
Я бы любил тебя, даже если бы
ты
не родилась.
Даже если бы
ты появилась на свет
мужчиной,
чудовищем,
дьяволом,
деревом,
птицей,
одной из комет,
стрелой,
отчаяньем,
яростью,
стихией, что прячет в недрах Земля —
я бы любил тебя.
Даже если бы
ты не была
моей,
а была
подневольной,
рабыней,
чей-то женой,
подарившей ему дочерей,
сыновей.
Обезумевшей,
слабой,
смертельно больной,
собиравшей в ладони искры огня —
я бы любил тебя.
Даже если бы ты была создана,
ветром,
пеплом,
порохом,
бурей в пустыне,
островом,
океаном,
планетой,
городом,
той, никогда не любившей меня —
я бы любил тебя.
Кафельный пол, на стенах трещины,
тусклый, мигающий свет.
Я буду любить тебя, даже если
даже если
тебя
нет.
«Ты однажды придешь в мой дом…»
Ты однажды придешь в мой дом,
мой маленький дом в лесу.
Скажешь весело: «здравствуй, Том.
Я пришел. Ты проспорил су».
Бросишь пыльный рюкзак на стол,
и за ухом почешешь кота.
Белой глыбой с заснеженных гор,
в моем сердце умрет пустота.
Но я сделаю вид, что не ждал.
Не скучал, отмеряя дни.
Просто я очень сильно устал.
Я чертовски устал от любви.
От любви ко всему и всем:
к близким, женщинам и друзьям.
Ведь привязанность – тот же плен.
Полюбить – потерять себя.
Я один. Разве это грех?
У меня есть табак. И кот.
Я же счастлив. Счастливей всех.
И в груди не болит, не жжет.
Твой французский смешной акцент,
итальянский кипящий нрав.
Ставил су? Я поставлю цент,
(будто бы окажусь неправ),
ты, конечно, свернул с пути,
или встретил свою судьбу.
Или может, нашел синих птиц,
тех, что птицами счастья зовут.
И ты вспомнил, что где-то есть друг.
(раньше ты всем делился со мной:
сигаретой, теплом своих рук,
счастьем, горечью и виной).
Ты расскажешь, как мир постарел.
И про джунгли больших городов.
Что нет больше сражений и стрел,
не приходят колдуньи из снов.
Может быть, я в ответ промолчу.
Может быть, улыбнусь слегка.
Я отвык от эмоций и чувств,
став одним из кривых зеркал.
Ты отставишь вино и чай,
/ты все время куда-то спешишь/,
скажешь весело: ««не скучай».
И уйдешь в свою новую жизнь.
Я один. Разве это грех?
У меня есть табак. И кот.
Я так счастлив. Счастливей всех.
Я счастливейший идиот.
Я допью свой остывший грог,
и на плечи накину пальто.
Прочь из дома, сквозь дым и смог,