В общем, Остапа понесло… И не остановить…

– …Со снарядами тоже неразбериха. Вместо того чтобы все как следует оценить и взвесить, наше начальство оставило нам двадцатидвухсекундную трубку, в то время как нужна тридцатисекундная. Только благодаря последней трехдюймовка способна бить на семь верст…

Выслушивать «лекцию» мне пришлось долго. Прапорщик стал выдыхаться лишь после воспоминаний:

– …Несмотря на потери от артиллерийского огня, наши стрелки тогда энергично наступали от Рабалина на Малиновку. Германская четырехорудийная легкая батарея открыто выехала на позиции – на холм впереди Малиновки. Этот выезд заметил капитан Колонтаевский, командующий только что переменившей свою позицию батареей, в то время, когда он влезал на дерево на наблюдательном пункте недалеко от своей батареи. Уцепившись одной рукою за сук, а другой рукой схватив бинокль, он скомандовал батарее, только что окончившей постройку параллельного веера: «Шестьдесят, трубка шестьдесят, батарею, правое!» – …И получил нулевую вилку[17]. – «Пять патронов, беглый огонь!» – …И батарея противника умерла, не успев сделать ни одного выстрела…

Все это, конечно, замечательно, но мне-то оно зачем, когда своих фронтовых воспоминаний теперь выше крыши? Выручил Иваныч – меня желал видеть наш ротный. Отделавшись таким образом от Герасимова, я направился к штабс-капитану Сазонову, предчувствуя очередную перемену, связанную именно со вчерашним происшествием в окопах. Не ошибся я с предчувствиями. Ох, не ошибся.

Как я уже говорил, наше начальство «квартировало» в занесенном снегом фольварке. Главной достопримечательностью там была баня. Это Акимкин подсуетился. Он до войны работал печником и через Гойду выпросил у Сазонова разрешение устроить баню в одном из домов (говорили, что дом пивовару какому-то раньше принадлежал). Там очень кстати оказался водопровод и склад кирпичей для устройства очага. В два дня баню сделали, но как она выглядела, я не знал. Да мне сейчас и не до мытья. Шедший со мной Гойда рассказал, что у Георгия Викторовича относительно моей скромной персоны есть кое-какая мысль. Что же задумал наш ротный? Пока не знаю, но вскоре выясню…

Вместе с Гойдой вхожу в большой двухэтажный дом, напоминающий школу. Внутри уютно и тепло, длинный коридор с дверьми. Гойда куда-то отлучился, но велел ждать. Стою, жду, когда фельдфебель вернется, а заодно урывками слышу неспешные разговоры, раздающиеся за одной из дверей – беседовали, судя по всему, врачи:

– …Военно-врачебные заведения и мы все созданы на войне как бы с исключительной целью – служить объектами разряда мстительно-злобных чувств, накопленных у военачальников, которые с большей бы производительностью и по надлежащему бы адресу должны быть изливаемы ими уж никак не на нас, врачей, а на врагов, против кого идет война.

– Все больше убеждаюсь, что главные революционеры, губящие Россию, – это наш правящий класс и военная бюрократия с пресытившимся, туго набитым доверху и совершенно глухим к элементарным нуждам народа брюхом. По ампутации гангрены немецкого милитаризма очередной задачей России должна стать и ампутация нашей полицейско-бюрократическо-хамской гангрены правящих слоев, на околпачивании и эксплуатации правящих масс строящих свое благополучие…

Послушать дальше эти крамольные для правящей верхушки речи мне не довелось – Гойда позвал к ротному. Тот обитал в одном из «кабинетов» на втором этаже. Небольшая комната. Диван. Кресло. В углу стоит шкаф. На столе разложена карта-двухверстка в два цвета. Сазонов склонился над бумагами и настолько был погружен в работу, что не замечал нас, а лишь писал, недовольно ворча себе под нос: