Довольный тем, что всё так хорошо разрешилось, я сходил в кладовку, достал старый патефон, протёр его от пыли. «Апрелевский завод 1935 года выпуска» было написано на привёрнутой к деревянному корпусу шурупами металлической пластине.

Подарки я попытался вручить Любке перед своим отъездом в её день рождения. Она в очередной раз забежала к нам, о чём-то поговорила с бабушкой, а потом я пошёл её провожать. Но поскольку такие подарки я раньше не делал и не знал, как это вообще делается, спустился с крыльца и сунул ей патефон:

– Это тебе от бабы Моти! Будешь учиться, как правильно надо ставить голос. А это, – протянул ей запечатанные в бумажные конверты пластинки, – ну, ты сама знаешь от кого.

– Ой! Да чего это вы придумали? Я не возьму! – Отвернув от меня вспыхнувшее лицо, Любка даже сделала шаг назад: – Нет! – почти выкрикнула она.

– Да ты чё, бабушку обидеть хочешь?!

– Да никого я обижать не собираюсь. Ещё чего придумал. Мне никогда и никто не дарил.

– Ещё подарят. Вон как тебе в Кимильтее хлопали!

Любка вновь отвернула от меня лицо и хотела убежать, но тут внезапно с нависшей над станцией тучи громыхнуло так, что показалось, будто сейчас расколется земля. Любка, закрыв голову руками, присела. И следом, прибивая дорожную пыль, с неба стеной, точно сшитый из длинных прозрачных ниток, упал дождь. И тотчас на каком-то своём языке зашумела, заговорила листва на тополях, а следом, размахивая длинными кистями, им ответила стоящая около дома Ямщиковых молодая берёза.

– Любка, мать твою перемать! Опять оставила окна открытыми, – подал голос Ямщиков. – И бельё не сняла! Придёшь, угощу берёзовой кашей!

– Ну вот, всё снова и всё опять, – жалобно улыбнулась Любка и неожиданно толкнула меня под крышу дома, чтоб я не мок под дождём.

– Какая там у тебя примета перед грозой? – спросил я, удивившись столь неожиданной и приятной заботой обо мне.

– Это когда с грохотом открывается крышка патефона и оттуда доносится голос Шаляпина. – На Любкином лице появилось что-то наподобие улыбки. – Уехал с Куйтуна ухарь-купец! Ухарь-купец – удалой молодец!

Услышав из уст Любки про Шаляпина, я напрягся, ну, когда она говорила про Цезаря и про идущую вечером впереди стада красную корову – мне было понятно. А здесь, на тебе, мысленно оттолкнувшись от старенького патефона, перепрыгнуть к Шаляпину!

– Может, ещё останешься, до школы целая неделя. Не уезжай, а? – Любка вновь попыталась улыбнуться.

И вдруг совсем рядом я увидел её мокрое лицо, то ли от слёз, то ли от дождя, и глубокие, как ночное небо, глаза.

– Вообще, интересно узнать, что будет завтра, кем ты станешь, куда съездишь, кто будет с тобой рядом? – отвернувшись и не зная, что сказать, пробормотал я.

– И кто же с тобой будет рядом? – пытаясь поймать мой взгляд, спросила Любка.

– Да кто его знает… Бабушка считает, что у каждого человека всё предопределено. Есть мир, который можно потрогать руками, то, что доступно глазу. Но ещё существует мир, который в нас. Баба Мотя говорит, что он, как и семя, брошенное в землю, всходит, растёт, пробивает себе дорогу. А всё остальное – тленно…

– Ты что, можешь говорить или повторять только то, что услышал от других? – неожиданно перебила меня Любка. – Я люблю бабу Мотю. Но она уже давно живёт в прошлом мире. И, отвернув лицо, вытянув руку, попыталась ладонью поймать падающие дождинки. – Ну вот, как всегда, мимо! – вздохнув, сказала она и, не глядя на меня, добавила: – Патефон я не возьму, извини. А вот за пластинки спасибо! Пока.

Прижав к животу бумажные пакетики с пластинками, она выскочила из-под спасительной крыши дедовского дома и, прыгая через потоки воды в своих матерчатых клетчатых тапочках, побежала к своему дому.