– Катя, а сколько ты будешь лететь к своей смерти? Ведь ты летишь сейчас ни скольким не медленнее этого снега…Что или кого ты ждешь?

– Я не жду, ты же знаешь… Я знаю, что ты мне ничего не дашь… Может быть только боль… Как с первой книгой… Не хочу больше боли…Я ее писала на надрыве, с разбитым в хлам сердцем… Писала быстро, писала в агонии…Потому что у меня не было денег и, прости, даже нечего было есть… Ее никто не хочет печатать…Тридцать семь издательств… И никто…

– Но я же дал тебе вторую, она гораздо живее и актуальнее. На какой ты сейчас главе?

– Двадцать третьей.

– Когда последний раз писала?

– Недели две…Три назад.

– Почему не пишешь больше?

– Ррррр!!! – взревела Катька. – Ты же знаешь, ты же все знаешь! Я не могу! Я приезжаю домой в девять или двенадцать, потом мелкие дела, я устаю, я истощена…

– А выходные?

– Выходные тоже, кружусь в суете…

– А я смотрю тебе здесь нравится? Да? Ты прям крутая! Ты гениальная! Прекрасная работа у тебя…Прекрасные виды…И Валентин…Мммм…Мудантин…И такие глобальные вопросы, и темы…Ты прям жжешь! Жжешь жизнь…Ты смотри, он еще нажалуется на тебя…Такие всегда пишут во все инстанции…Ахахах!!!

– Я знаю, что нажалуется…Но ахахах! – передразнила девушка. – Мне все равно.

– Согласен, сам тебя такой сделал. Так что с выходными и в будни хотя бы по часу, как обещала?

– Я постараюсь, я все знаю.

– Постарайся, иначе заберу и его.

Катька сжала губы и сквозь зубы прошипела:

– Только посмей! Он мой, слышишь! Я же так долго…Я же вымолила… Я вообще никому его не отдам!

– Ахахах! Ну сдуйся, остынь…Иди-ка лучше прогуляйся! Я подморожу немного и дам твоему снегу пару часов…А может и ночь…Ахахах! Иди!

Поцарапанная гайка лежала в ведре среди таких же, немного погнутых, где-то сколотых, отшлифованных, а где-то наоборот местами со ржавчиной, гаек, шурупов, колец и даже ключей. Гайка не знала, что именно сейчас в этом холодном алюминиевом ведре решается ее судьба. Когда ведро наполнилось ненужными для мастера элементами, незнакомый юноша с чуть пробившимися усиками над верхней губой, поднял ведро за ручку и понес из мастерской куда-то в подвал. Он шел уверенно, привычной дорогой, ловко петляя темными коридорами, почти в припрыжку спускаясь с крутых лестниц, минуя закрытые и открытые двери абсолютно разношерстных помещений, наконец, он вышел на улицу. Яркое солнце заиграло в ведре, слепя глаза прохожим и заставляя приоткрывать правый глаз мирно дремлющих котов. Юноша продолжил идти знакомой дорогой по направлению к центру, пройдя также бодро и весело несколько кварталов, он оказался на местном блошином рынке. На блошке, как и полагается, торговали всякой всячиной: поношенными вещами, украшениями, книгами, старыми, с потрепанными корешками, и новыми, еще пахнущими свежей краской, а также предметами, на первый взгляд, совершенно не имеющими никакой ценности: разбитыми кирпичами, не тающим льдом, туманом в банках, водой, камнями, пеплом, землей, аккуратно расфасованной по коробочкам, дровами. Юноша направился к отдельному островку блошиного рынка, за прилавками которого расположились торговцы точно такими же гайками и шурупами, какие сверкали в ведре у мальчика. Он подошел к мужчине лет сорока, приветливо ему улыбнулся и ссыпал содержимое ведра прямо на прилавок горкой.

– Свеженькие? – улыбнулся мужчина, глядя на блестящий товар.

– Ну, конечно, как всегда, от двух месяцев до пары часов.

– Ну, да, вижу, спасибо Торри – продолжая улыбаться, ответил мужчина и сунул бумажку в карман юноше.

– Да, пожалуйста. Ну как торговля? Идет?

– Да вроде ничего, но есть совсем залежалые, даже больше десяти лет, на них редко кто смотрит, боятся не выдержат…Жаль их…Ржавеют, не такие гладкие, трудно с ними…Да еще участились облавы на нас, гоняют…Хотел тебе сказать, чтобы ты того…Поосторожнее, в корзину что ли пересыпай и неси закрытыми.