– Да, Катюх, как так можно писать, как курица лапой, ничего не понятно!

– Что не понятно? Давай мне, я все пойму! – тут же рвала тетрадь другая девица. – Нет, отдай, разберусь уж как-нибудь, здесь очередь между прочим!

«Только бы шуба не порвалась! Еще этого не хватало!» – думала про себя Катька, таща сумки. Шуба была на Катьке кроличья, китайская, купленная на рынке, как, впрочем, и все вещи девушки. И шуба эта не раз предательски рвалась в самые неподходящие моменты: то по дороге в университет отпадет кусок, то в кино разойдется на спине. Катьке так было стыдно за эту шубу, особенно перед Вовкой, ее молодым человеком. Наконец-то, девушка подошла к дому, и оставался последний марш-бросок на третий этаж. Катька снимала комнату у одной бабушки и с бабушки, конечно, помощник был никакой. Пыхтя и потея, Катька дотащила все сумки по очереди в квартиру. Мария Ильинична как обычно сидела в кресле и читала книгу, и Катька не раз задавалась вопросом: «Зачем пожилым людям читать книги, зачем им эти знания и возможно опыт, ведь все это уже некуда применить и некому передать?!» Единственная дочь Марии Ильиничны с семьей жила в Израиле и уже более пяти лет не приезжала к матери. Эти катькины мысли были очень жестоки к маленькой старушке, но они были небезосновательны. Еще в свои девятнадцать Катьке было страшно остаться одинокой и, главное, глубокой и умной старушкой в тихом уютном болоте с четырьмя стенами. И в тридцать лет все еще не замужем и без детей девушка твердо решила – прыгнуть с моста или из окна, но только не доживать в кирпичной коробке, если ее жизнь не сложится так, как задумала ее чокнутая и наглая фантазия.

– Катя, с приездом! Как мама, папа? Ой! Как ты все это несла, бедняжка? – залепетала Мария Ильинична, вспорхнув с кресла.

– Своя ноша не тяжела! – ответила с улыбкой девушка. – Все хорошо. Мама передала много мяса и рыбы, даже не знаю, поместится ли в морозилке.

Уж что, что, а питалась Катька хорошо. Родители имели свое хозяйство и при каждом удобном случае передавали продукты доченьке в город. Катька в свои девятнадцать при росте сто шестьдесят семь сантиметров весила почти шестьдесят килограммов, грудь была большая, стоячая, аж под подбородок, и румянец во всю щеку на парной сметане, да на степной баранине. Кушала Катька отменно, а вот свободных денег не было совсем, каждый рубль, присланный родителями, и стипендия складывались и рассчитывались под ноль, ничего лишнего девушка себе не позволить не могла. Однажды Катька купила шоколадку, тогда только появились «Альпен Голд», а потом пришлось занимать денег на проезд у Наташки, подружки по университету.

А похудела Катька через год, махом на десять килограммов, когда чуть не сдохла от любви к своему Вовчику, служаке из Львова, жалкому и наглому офицеришке. Катька господина офицера кормила и телом и едой, исправно и сытно, давала денег, когда стала подрабатывать официанткой, рвалась знакомить с родителями. А он полюбил другую. Катька выла жалкой сучонкой, приходила к нему в общагу, просила, чтобы вернулся. В общем была дура-дурой. На одно ума хватило – предохраняться, и на противозачаточные таблетки неизменно и скрупулезно выделялась сумма из скромного девичьего бюджета.

Катька ввалилась домой как обычно поздно, сначала бухнув объемным спортивным рюкзаком на пол, затем очередной пачкой распечатанной книги, потом сумкой, и в конце полетели ключи с перчатками.

Вера крутилась на кухне, занимаясь готовкой.

– Опять печень? – спросила Катька, почуяв знакомый запах.

– Ну да, а что? Я же ее люблю.